Малые Боги. Истории о нежити

– Ну куда я изыду? – спросила родница, ничуть не испуганная видом иконы. – Я тут живу, это мой дом, мне отсюда уходить некуда. Я уйду – и ручей уйдет, одна грязь останется. Я тут три тысячи лет людей пою, и никто меня прежде не гнал. И ленточек моих никто не трогал. Один ты такой… непреклонный.

– Сгинь, вражья сила! Пропади! Ступай в преисподнюю!

Петр замахнулся вырезанной накануне палкой, но та впустую стукнула по ветке; за мгновение до удара родница спрыгнула на землю и стояла теперь совсем рядом, дразня взор безумно молодым обнаженным телом.

– Какой ты смешной! Ты уж что-нибудь одно выбери: или палку брось, или икону выкини!

Петр зарычал гневно, уже без слов, и, отшвырнув разом и дубинку, и святой образ, ринулся на родницу, целя скрюченными пальцами в тонкое горло. Он ожидал, что почувствует под рукой мокрое, холодное и склизкое, наподобие лягушачьего брюха, но тело родницы неожиданно оказалось теплым и живым до помрачения. Толчок сбил родницу с ног, Петр рухнул следом и, ничего уже не соображая, вместо того, чтобы сжать пальцы на девичьем горле, принялся стаскивать с себя мешающую одежду.

* * *

Июльские ночи не слишком темны, но кому глазеть вдалеке от человеческого жилья, куда только днем приходят люди за святой водой?

Белая фигурка поднялась с земли, склонилась над второй, черной, горбом выпирающей из земли. Погладила тонкой рукой, как до этого гладила искалеченные ивовые ветви.

– Вот оно как вышло. Ты не сердись, Петечка, но так тебе, наверно, лучше будет. Ты же сильный, настоящий мужчина, имя у тебя тоже подходящее, а в монахах ты бы пропал. Нрав у тебя тяжелый, да и сам ты не легок, – тихий смешок прервал речь, – так у меня тебе самое место. Полежишь тут годик-другой, я с души тебе черноту посмою, тогда ты сам поймешь, что все правильно вышло. А что ленточки срезал, это не беда, добрые люди новых навяжут. И дедушку моего, старый камень, расколол. Но это тоже не беда, ему давно пришла пора песком рассыпаться. Зато у меня теперь ты есть… Ты ведь на меня не в обиде? Камнем быть, конечно, скучно, а в избушке твоей много веселья было? Зато я тебе дочку рожу, красавицу. Время придет – пробьется дочурка на свет маленьким родничком, зажурчит земле и людям на радость. Слушай, давай назовем дочку Реченькой?

Сбудень

И какое ему дело до Вареньки? Таких девчонок пучок за пятачок дают. Платок у Вари белый, коса русая, нос вздернутый в конопушках. Глаза… и не вспомнить какие, тоже не было заботы Варькиными глазами любоваться. Вот голос – это да. Когда девки на Красную горку собирались песни орать, Варин голос поверх всех звенел.

В прошлом годе на купальские дни Варька пропала. Искали, конечно, но не особо. Решили – потонула девка; куда еще пропадать, ежели на Купалу. Присматривались, не выплывет ли тело, хотя купальские утопленницы редко всплывают, им судьба русалками стать. С тех пор год прошел, народ Варю не то чтобы позабыл, но успокоился. Только мать плакала порой, но это уже судьба материнская – плакать по сгинувшей дочери. Зато приданое копить не надо, на свадьбу не тратиться. Это ж не сын-кормилец пропал; дочь – отрезанный ломоть, так ли, сяк, ей в родительском доме не жить, отчего долго по дочерям не убиваются.

Один Матвей знал, что нигде Варя не топла, потому что в самый купальский вечер, возвращаясь с покоса, встретил ее на дороге, ведущей не к озеру, а к Погалинской ухоже. Место нехорошее, но тонуть там негде, болота в чащобе гнилые, но не топкие.

В тот вечер ничто не предвещало беды. Погода стояла ясная, теплынь. Молодежь в такую пору босиком бегает, а у Вари на ногах чуньки из конопляных оческов. Значит, в лес идет. В Погалинской ухоже гадов много, без обуви там никак, враз ожгут.

– Далеко собралась, красавица?

– На Кудыкину гору к деду Егору, – другого ответа и не ждал. Девкам положено насмешничать, будели парень заговорит.

Перебросились словами да и пошли каждый своей дорогой. Только потом, когда прошел слух, что Варя пропала, Матвей задумался: куда могла идти девушка? В Погалинской ухоже одинокой девчонке делать совершенно нечего. Место не грибное, из ягод – только ядовитый вороний глаз. Зато слава о Погалинской ухоже идет самая скверная. Лет тому более ста стояла в здешних местах усадьба князя Засекина. Теперь-то князья разорились и дом обветшал, а во времена матушки Екатерины сановник жил, как и полагается князю. Старики, рассказывая о былых временах, непременно говорили: «балы да пиры». На охоту последний князь со свитою повадился ездить в Погалинскую ухожу, даже лесничество там обустроил, хотя и тогда, и теперь пуща была казенной. Но уж очень князь любил травить собаками кабана. Там, в чащобе, князь и конец свой нашел, нарвавшись на секача, которого ни пуля, ни собаки, ни доезжачие остановить не смогли. Сразу оказалось, что имение заложено-перезаложено: на брюхе шелк, а в брюхе – щелк.