Малые Топыри

Капитан, как понял, что практически один бежит, так и обмер. И не от страха главное, а как от обиды. Обернулся назад, стоит, на нас смотрит. И как будто каждому в глаза. Ну, говорит, сынки, такого я от вас не ожидал. Так значит родину защищаем? Показали нам немца с дырой во лбу, как будто не мы сами эту дыру там сделали, и всё – дальше, родина, можешь сама разбираться? Моя хата с краю, сожгут – не признаю? Ну, добре. Добре. Я один пойду.

Махнув рукой, командир так и пошёл к траншеям в одиночку, больше не оборачиваясь. А замполит остался. Завёл песню про партию, про трибунал, про штрафбат… Но его особо никто не слушал. И что-то так вдруг как-то стыдно стало. И как будто разом всем. И стыдно, и страшно. Мы потоптались ещё минуту на месте, а потом побрели вяло за капитаном, волоча за собой винтовки, что те немцы. И, вроде как, и ноги туда идти отказываются. А вот стыдно и всё тут. Сильней чем страшно.

Замполит с ротным той же ночью обсудили, что в докладе писать. И решили не писать ничего. Сойдясь на том, что всё это было массовым помешательством, в результате тяжёлой боевой обстановки. За распространение панических настроений на фронте никому же влетать не хочется. Так что, решили, что ничего не было.

Притихли и немцы. Накидали нам, правда, поутру, из пушек по позициям, но этим и ограничились.

А ночью снова та же пляска. Минуло за полночь – идут. Все те же самые. Вадим Палыч надрывается, кричит, чтоб никто с места не сходил. Мол, нас сегодня вчерашней песней не удивишь, стрелять в упор, колоть штыком, но чтоб из окопа ни шагу! Политрук там что-то своё орёт. А мы трясемся. Небо осветительные ракеты чертят. У соседей по ту сторону тоже огни – не спят, наблюдают. Мертвецы всё ближе. Попробовали пострелять ещё раз – без толку.

Ну, думаю, сейчас узнаем, фрицы, из чего вы сделаны. Один прямо на меня прёт. Я перехватил винтовку поудобнее – на в грудь со всего маху. А винтовка-то возьми и пройди насквозь. Совсем, вместе с руками. А потом сама эта тварь сквозь меня прошла. Тут-то я и умер… Ну, не совсем, конечно. На несколько секунд. Но знаете, ощущение такое было, как будто всю жизнь из меня вытянули. Дыхание отняли, сердце остановилось. Не слышу ничего. Смотрю, вроде как глазами вижу, что передо мной, а не понимаю. Рук, ног не чувствую. И так вдруг холодно стало и тоскливо. Не страшно, а именно тоскливо, до боли. Ты вроде и не ранен, а тебя пронзает как будто изнутри. И ничего на свете не хочется. И жить не хочется. Жить вот совсем не хочется, а при том понимаешь, что умрёшь, а никакого спасения не будет – вот так и останется с тобой это чувство навсегда…

У меня как сердце первый раз ударило, и я пошевелиться смог, я на землю в траншею упал, калачикам свернулся и завыл. Завыл что было сил, всю боль, весь холод в этом вое из себя выдавливая. А потом, слух проясняться стал, и слышу – вокруг такой же вой. Жуткий, ужасный. Никогда такого слышать нельзя, чтобы две сотни человек так выли. И вот тогда мне уже страшно стало. Уткнул голову в земляную стенку, зажмурился, скулю. И вокруг всё так же – воет, хрипит, рыдает…

Никто к нам в ту ночь не пришёл больше. Ни мёртвые немцы, ни живые. Днём только снова накинули снарядов как по часам. И успокоились. Да я б на их месте тоже никуда не пошёл, если бы из вражьих окопов такое услыхал. Ну, а в полночь, думаю, уже не надо рассказывать, что было. И так понятно.

И началась у нас с тех пор развесёлая жизнь. Днём немец долбит. Ночью эти приходят. В перерывах спишь. А нервы-то ни к чёрту.

К ротному посыльного из батальона прислали, спрашивают, почему не докладываешь. А он сам ни свой. Смотрит куда-то через бойца, что-то невпопад отвечает. Он-то уж трое суток вообще не спит – удерживает нас от того, чтобы разбежаться. А от мертвецов по ночам ему ни чем не легче нашего приходится.

Ну, тут замполит подключился. У этого силы ещё оставались. Сказал, мол, немец нам покоя не даёт, долбит артиллерией, устраивает ложные атаки, выматывает, диверсии по ночам… Капитана уж ноги не держат от усталости, и вообще, всем бы нам в тыл – передохнуть.

Посыльный передал в штаб батальона. И тем же вечером прислали нам в усиление полный взвод.

Тьфу ты пропасть! И что с ними делать прикажете? Они-то ничего не знают. До самой ночи ротный с политруком их окучивали, насколько сил осталось. Рассказывали про немецкий газ, который на нервную систему воздействует. Просили ничему не удивляться, не бояться, не паниковать. И в другие подразделения не докладывать, чтобы не сеять панику среди бойцов.

Ну, а ночью эти тоже завыли. Но лейтенант у них оказался не дурак, как в себя пришёл – согласился с версией о газе, и в штаб ни гугу.

И вот, сидит наше управление роты полуживое. Курит. Думает, через сколько у людей окончательно нервы сдадут, и когда скрывать всё это станет невозможно. Ну, а там понятно – либо в санчасть, в качестве психически больных, либо в штрафбат, в качестве паникёров, подрывающих боеспособность части. Ну и второе, конечно, вернее.