Мама

— Нет, я слишком стар для этого. Мне остается только жить, смотреть на трагедию, случившуюся не без моей помощи, мучаться ночными кошмарами и курить хороший табак под кофе. Единственная радость в жизни, которая у меня осталась, это кофе и табак, и ты, арабская твоя морда, хочешь меня этой радости лишить. Нет уж. Я и без того слишком многого лишился.

— Чего, например? — оживился Мамед.

— У меня была семья. Что вылупился? Думал, я старый холостяк? Нет, дружище. У меня была жена и дочь.

— Могу я поинтересоваться, что с ними стало, хозяин?

— Можешь и не интересоваться. Я и сам рассказал бы. Слушай сказку. Жил был президент, его жена и дочь. Жили тихо, мирно, пока в один прекрасный день президент не понял, что его хочет убить его лучший друг. Взял президент и сам убил своего друга. И сделал так, чтобы все подумали, что на самом деле друг сам себя укокошил. А так как президент еще не изжил в себе остатки интеллигентской гнильцы, то начал он мучиться совестью. И вообще сильно изменился с того случая. А тут еще гости из-за океана пожаловали и стали учить президента, как президентскую работу правильно выполнять. Послушал их президент и совсем ему тошно стало. А так как все в себе держал, то и характер у него стал совсем дрянной. Стало жене и дочери его совсем невыносимо. Вот дочь не выдержала, взяла да и пропала, когда ей было тринадцать лет. Сбежала из дому и не вернулась больше. — Хозяин затянулся глубоко, пустил дым.

Глаза у него стали красными, заслезились. Не то от дыма, не то еще от чего. Он потер их пальцами, словно пытаясь выдавить, вздохнул тяжело:

— Я искал… Мы искали, но она словно в Лету канула. А потом жена не выдержала и умерла. Вот и вся сказочка. А президент живет и мучается.

— А мораль? Какая мораль у сказки?

— А мораль такая: не будь президентом, не убивай друзей, не убий. И будет у тебя счастливая семья и чистая совесть.

2

Ехали молча. Эл подремывала на переднем сиденье. Жанна вообще разговорчивостью не отличалась, как показалось Славе. А француз с отсутствующим видом пустым остекленелым взглядом сверлил окошко.

Вячеслав тоже молчал. Крутил руль и думал. Интересно, зачем все это? Ведь не для того же он утвердил анархию, чтобы доказать невозможность ее существования. Хотя… Историю Слава немного знал и неплохо помнил. За сто лет до анархии строили коммунизм и всей этой стройкой века в конечном итоге доказали невозможность построения. И не просто доказали, а эмпирически, осмеяв генплан и обругав архитекторов, которых вначале боготворили.

Вот тот-то и оно. Сперва боготворим, потом поносим. А еще умный еврейский бог сказал: «не сотвори себе кумира». Не поклоняйся спорному, не превозноси это спорное, дабы потом не разочароваться и не отчаяться. Вот так это следует понимать. А как запрет на возведение столбов древним богам эту заповедь принимают лишь ограниченные люди, которые пытаются читать метафорические книги дословно и считают, что Саваоф или Иегова бог исконно русский.

Кстати, презабавная мысль. Может, плюнуть на все осесть в каком-нибудь мелком городишке, переписать Библию, сделав русских богоизбранным народом, объявить себя сыном Божиим и устроить цирковое шоу. Сколько можно искать смысл в балагане? В шапито? В шапито смысла нет, и искать его бесполезно. В шапито можно только клоунаду играть, либо аплодировать чужой буффонаде.

Вячеслав поглядел на собственное отражение в зеркале и поморщился. Нет, не тянет он на сына Бога, и на клоуна не тянет. Максимум на потасканного Пьеро. Да и апостолов у него сейчас всего три. И те в молчанку играют.

Слава обвел взглядом салон. Нет, не так: один апостол и две Магдаллы. Вот же дурак. Отпялил бы одну из этих Магдалл на месте и распрощался бы. Стольких проблем удалось бы избежать. Он хотел озлиться на себя, посетовать на собственную дурость, но вместо этого почему-то улыбнулся.

3

— Стой, кто идет?

Голос прозвучал столь неожиданно, что, погруженный в свои мысли, отец Юрий вздрогнул.

— Стой, — предупредил голос нервно. — Стрелять буду.

— Это я, отец Юрий.

— Скажи пароль, — не унимался голос.

— Святые угодники.

— Николай Чудотворец, — отозвался голос.

Из-за кустов вынырнула фигура в рясе с капюшоном. Капюшон закрывал пол-лица, отбрасывал тень и на вторую половину, так что узнать того из братьев, кто особо рьяно подошел к обязанностям караульного было невозможно. Через плечо монаха был перекинут ремень «Калашникова» старого образца. Дуло автомата недвусмысленно смотрело отцу Юрию в брюхо.

«Что-то ты растолстел, отче», — подумалось некстати.

— Что-то вы далеко забрели, святой отец, — донеслось тем временем из-под капюшона. — Посты проверяет отец Алексий, разрешение на выход за предел дает только сам его святейшество наместник. О вашем выходе оповещения не было. Что вы здесь делаете, святой отец?

А в самом деле, что я здесь делаю?

— Прогуливаюсь, чадо, прогуливаюсь. Шел по тропинке в раздумьях о Господе нашем, Его наместнике на земле и его святости. И от дум этих перестал следить за дорогой, забрел далее, чем следовало.