Мандарины

— По крайней мере, их повседневная жизнь обеспечена; и я убежден, что судьба их менее ужасна, чем это утверждает необъективная пропаганда; тем более что постоянно упускают из виду: мышление советского человека не такое, как у нас: ^{110}он, например, считает нормальным, когда его переселяют в соответствии с потребностями производства.

— Каким бы ни было его мышление, ни один человек не может считать нормальным то, что его эксплуатируют, морят голодом, лишают всех прав, заключают под стражу, изнуряют работой, обрекают умирать от холода, цинги или истощения, — сказал Анри. А про себя подумал: «Странная все-таки вещь — политика!» Ленуар буквально не мог выносить вида страдающей мухи, но с легким сердцем мирился с кошмаром лагерей.

— Никто не желает зла ради зла, — возразил Ленуар, — и СССР меньше, чем любой другой режим; если они принимают какие-то меры, значит, эти меры необходимы. — Ленуар раскраснелся еще больше. — Как вы осмеливаетесь осуждать институты страны, трудностей и нужд которой вы не знаете? Это недопустимое легкомыслие.

— Ее нужды и трудности — я сказал о них, — отвечал Анри. — И вы прекрасно знаете, что я вовсе не осуждал советский режим целиком. Но и принимать его целиком, слепо — это подлость. Вы что угодно оправдываете с помощью пресловутой идеи о государственной необходимости, но это палка о двух концах; ведь когда Пелтов говорит, что лагеря необходимы, он говорит так, чтобы доказать: социализм — не более чем утопия.

— Лагеря могут быть необходимыми сегодня, но отнюдь не всегда, — сказал Ленуар. — Вы забываете, что положение СССР — это военное положение; капиталистические державы только и ждут момента, чтобы напасть на него.

— Даже при таких условиях ничто не доказывает их необходимость, — возразил Анри. — Никто не желает зла ради зла, и тем не менее нередко случается, что его творят напрасно. Вы не станете отрицать, что в СССР, как и везде, были допущены ошибки: голод, мятежи, побоища, которых можно было избежать. Так вот я думаю, что эти лагеря — тоже ошибка. Знаете, — добавил он, — даже Дюбрей того же мнения.

Ленуар покачал головой.

— Необходимость или ошибка, в любом случае вы поступили плохо, — сказал он. — Нападки на СССР ничего не изменят в том, что там происходит, зато они идут на пользу капиталистическим державам. Вы предпочли работать на Америку и на войну.

— Да нет же! — возразил Анри. — Коммунизм можно критиковать, ему от этого хуже не станет, он достаточно крепок.

— Вы только что еще раз доказали, что нельзя стремиться быть экстракоммунистом, не став объективно антикоммунистом, — сказал Ленуар, — третьего не дано; СРЛ изначально было обречено на союз с реакцией или на гибель.

— Если вы так думаете, то вам не остается ничего другого, как вступить в компартию.

— Да, только это мне и остается, и именно это я собираюсь сделать, — сказал Ленуар. — Я хотел прояснить ситуацию: отныне вам следует считать меня противником.

— Я сожалею, — ответил Анри.

С минуту они смущенно смотрели друг на друга, потом Ленуар произнес:

— Ну прощайте.

Да, таков один из возможных вариантов: отрицать факты, цифры, доводы и собственное мнение, заслоняясь актом слепой веры — все, что делает Сталин, хорошо. «Ленуар — не коммунист и потому проявляет чрезмерное рвение», — решил Анри. Ему интересно было бы поговорить с Лашомом или с любым другим умным и не слишком фанатичным коммунистом.

— Ты видел в последние дни Лашома? — спросил он у Венсана.

— Да.

Венсана взволновало дело о лагерях; сначала он считал, что говорить не следует, а потом согласился с мнением Анри.

— Что он думает о моих статьях? — спросил Анри.

— Пожалуй, он сердится на тебя, — сказал Венсан. — Говорит, что ты занимаешься антикоммунизмом.

— Ах, так! — молвил Анри. — А лагеря? Это его не смущает? Что он думает о лагерях?

Венсан улыбнулся:

— Что их не существует, что это превосходные учреждения, что они исчезнут сами собой.

— Ясно! — сказал Анри.

Люди определенно не любят задаваться вопросами. Все так или иначе стараются сохранить свои установки. Коммунистические газеты дошли до того, что стали восхвалять институт, который они именовали исправительным лагерем и исправительной работой; а антисталинисты усматривали в этом деле лишь предлог для разжигания вполне обоснованного возмущения.

— Еще поздравительные телеграммы! — сказал Самазелль, бросив их на стол Анри. — Можно смело сказать, что мы всколыхнули общественное мнение, — добавил он с радостным видом. — Скрясин ждет в приемной, с ним Пелтов и еще два человека.

— Его проект меня не интересует.

— И все-таки их надо принять, — заметил Самазелль. Он указал на бумаги, которые положил перед Анри: — Мне очень хотелось бы, чтобы вы взглянули на замечательные статьи, которые прислал нам Воланж.

— Воланж никогда не будет печататься в «Эспуар», — заявил Анри.

— Жаль! — сказал Самазелль.

Дверь открылась, и с обольстительной улыбкой вошел Скрясин: