Мандарины

— До чего трудно спорить с этими фанатиками. Но самое интересное то, что они ненавидят друг друга: каждый считает предателем того, кто оставался сталинистом дольше, чем он. И главное, все они вызывают недоверие. Беннет пятнадцать лет проработал в Москве корреспондентом: какая подлость, если его до такой степени возмущал режим, как он уверяет сегодня! На них на всех клеймо, — заключил он с довольным видом.

— Во всяком случае, они поступают честно, не желая вступать в союз с голлизмом, — сказал Анри, — иначе они скомпрометировали бы себя.

— У них отсутствует политическое чутье, — заметил Самазелль.

К левым Самазелль попал совершенно случайно: ничто не казалось ему более естественным, чем примкнуть к правым, ибо его интересовало лишь число слушателей, а не смысл собственных речей. Он предлагал статьи Воланжа и со сдержанной симпатией говорил о программе Союза голлистов. Анри делал вид, будто не понимает его намеков, но хитрость оказалась тщетной: Самазелль колебался недолго и перешел в открытое наступление.

— Представляется прекрасная возможность для тех, кто искренне хотел бы создать независимые левые силы, — сказал он не таясь. — Скрясин прав, полагая, что Европа не сможет существовать без поддержки США. Наша роль должна заключаться в объединении в интересах подлинного социализма всех сил, противостоящих советизации Запада: принять американскую помощь, поскольку она исходит от американского народа, пойти на альянс с Союзом голлистов, поскольку его можно направить в русло левой политики, — вот программа, которую я предлагаю нам.

Он устремил на Анри строгий, повелительный взгляд.

— На меня не рассчитывайте для ее исполнения, — сказал Анри. — Я всеми силами буду продолжать борьбу против американской политики. И вы прекрасно знаете, что голлизм — это реакция.

— Боюсь, вы не очень хорошо представляете себе ситуацию, — возразил Самазелль. — Несмотря на все ваши предосторожности, нас зачислили в антикоммунисты; из-за этого мы потеряли половину своих читателей. Но зато газета приобрела других, и в этом ее единственный шанс. Потому-то нам и не следует останавливаться на полпути: надо двигаться в том направлении, которое мы выбрали.

— То есть действительно стать антикоммунистической газетенкой! — сказал Анри. — И речи быть не может. Если нам грозит банкротство, пускай будет банкротство, но мы сохраним свою линию до конца.

Самазелль ничего не ответил; Трарье, безусловно, придерживался того же мнения, что и он, однако Самазелль знал, что Ламбер с Люком обязательно поддержат Анри: против такой коалиции он был бессилен.

— Вы видели «Анклюм»? — с радостным видом спросил он через два дня. И бросил еженедельник на стол Анри. — Прочтите.

— Что такого особенного есть в «Анклюм»? — небрежно спросил Анри.

— Статья Лашома о вас, — ответил Самазелль. — Прочтите, — повторил он.

— Прочту попозже, — сказал Анри.

Как только Самазелль покинул кабинет, Анри раскрыл газету. «Маски долой» — так называлась статья. По мере того, как он читал, Анри чувствовал, что к горлу подступает комок от охватившего его гнева. При помощи урезанных цитат и тенденциозного изложения Лашом объяснил, что все творчество Анри выдает фашистское мироощущение и подразумевает реакционную идеологию. В частности, пьеса Анри — это надругательство над Сопротивлением. Ему свойственно глубокое презрение к другим людям: гнусные статьи, которые он только что опубликовал в «Эспуар», — яркое тому свидетельство. Было бы гораздо честнее с его стороны откровенно объявить себя антикоммунистом, вместо того чтобы убеждать в своей симпатии к СССР в тот момент, когда он разворачивает клеветническую кампанию: такая грубая уловка прекрасно показывает то неуважение, с каким он относится к своим ближним. Слова «предатель» и «продажный» не были написаны черным по белому, но читались между строк. И это написал Лашом. Лашом. Анри вспоминалось, как он с радостным видом натирал паркет Поль в ту пору, когда скрывался в ее квартире; он представлял его себе на Лионском вокзале, утопавшего в чересчур длинном пальто, смущенного от волнения в минуту расставания. И еще. Потрескивали рождественские свечи; сидя за столиком в Красном баре, Лашом заявлял: «Надо работать бок о бок», и потом, чуть позже, говорил со смущенным видом: «На тебя никогда не нападали». Анри пытался урезонивать себя: «Он не виноват. Виновата партия, которая нарочно выбрала именно его для этой неприятной работы». Но потом его захлестнула безудержная ярость. Ведь не кто иной как Лашом придумывал фразу одну за другой: нельзя ограничиться одним повиновением, всегда приходится все создавать самому. И у Лашома еще меньше извинений, чем у его сообщников, потому что он прекрасно знает, что лжет. Он знает, что я не фашист и никогда таковым не стану.