Мандарины

— У тебя найдется пять минут? Наши друзья в нетерпении. Я привел Пелтова, Беннета — американского журналиста, который пятнадцать лет работал корреспондентом в Москве, и Молтберга — когда я вышел из партии, он все еще оставался коммунистом и продолжал быть активистом в Вене; могу я их пригласить?

— Пусть войдут.

Они вошли, взгляд их был исполнен упрека — то ли потому, что Анри заставил их ждать, то ли потому, что мир не воздавал им должное; жестом пригласив их сесть, Анри сказал, обращаясь к Скрясину:

— Боюсь, что наше собрание будет совершенно напрасным; я уточнял это в состоявшихся у нас беседах и в своих статьях: антикоммунистом я не стал. Твой проект следует отнести в Союз голлистов ^{111}, а не ко мне.

— Не говори мне о де Голле, — возразил Скрясин. — Когда он пришел к власти, то первым делом полетел в Москву: о таких вещах забывать нельзя.

— У вас наверняка не было времени внимательно посмотреть нашу программу, — с упреком сказал Молтберг. — Мы — представители левых сил, а голлистское движение поддерживает крупный капитал, о нашем союзе с ним и речи быть не может. Мы хотим поднять против русского тоталитаризма живые силы демократии. — Учтивым жестом он отмел возражения Анри. — Вы говорите, что не стали антикоммунистом, вы разоблачили некоторые злоупотребления и не хотите идти дальше; но, по сути, вы не можете останавливаться на полпути: против тоталитарной страны наша ангажированность тоже должна быть тотальной.

Скрясин поспешно взял слово:

— Не говори мне, что ты так уж далек от нас. Ведь СРЛ было создано для того, чтобы Европа не попала в руки Сталина. И мы тоже хотим независимой Европы. Только мы поняли, что без помощи Америки ей не обойтись.

— Ерунда! — возразил Анри, пожав плечами. — Европа, колонизированная Америкой, — именно этого хотелось избежать СРЛ, мало того, то была первейшая наша задача, ибо мы никогда не думали, что Сталин собирается захватить Европу.

— Я не понимаю этого предубеждения против Америки, — угрюмо сказал Беннет. — Надо быть коммунистом, чтобы стремиться видеть в ней лишь оплот капитализма: это ведь и огромная рабочая страна, к тому же страна прогресса, процветания, будущего.

— Это страна, которая всегда и всюду постоянно принимает сторону привилегированных: в Китае, в Греции, в Турции, в Корее — что они защищают? Ведь не народ, нет? Они защищают капитал и крупную собственность. Как подумаю, что они поддерживают Франко и Салазара...

В то утро Анри как раз узнал, что его старые португальские друзья устроили мятеж ^{112}, в итоге — девятьсот арестованных.

— Вы говорите о политике Госдепартамента, — возразил Беннет. — Вы забываете, что есть еще и американский народ; левым профсоюзам и той части нации, которая искренне отстаивает свободу и демократию, можно доверять.

— Никогда профсоюзы не отмежевывались от политики правительства, — заметил Анри.

— Надо смотреть на вещи прямо, — сказал Скрясин. — Европа может защитить себя от СССР лишь при поддержке Америки; если запретить европейским левым силам принять ее, возникнет прискорбная путаница между интересами правых и интересами демократии.

— Если левые проводят политику правых, это уже не левые, — возразил Анри.

— Словом, — угрожающим тоном произнес Беннет, — между Америкой и СССР вы делаете выбор в пользу СССР.

— Да, — сказал Анри. — И я никогда не делал из этого тайны.

— Как вы можете сравнивать злоупотребления американского капитализма и ужас полицейского гнета, — продолжал Беннет. Повысив голос, он начал пророчествовать, и Молтберг поддакивал ему, в то время как Скрясин и Пелтов, не останавливаясь, о чем-то говорили по-русски. Эти люди совсем не походили друг на друга, но у всех у них был одинаковый взгляд, погруженный в страшный, неотступный сон, от которого они не желали очнуться, все они, одержимые ужасом прошлого, по собственной воле оставались слепы и глухи к миру. Пронзительные, низкие, торжественные или вульгарные, их голоса пророчествовали. Быть может, из всех свидетельств, которые они выдвигали против СССР, самым впечатляющим было вот что: настороженное, мрачное, неизгладимо затравленное выражение, каким пережитое при Сталине отметило их лица. Не следовало пытаться останавливать их, когда они начинали бросать вам в лицо свои воспоминания; они были слишком умны, чтобы надеяться вырвать решение путем таких рассказов: скорее речь шла о словесном излиянии, необходимом для их личной гигиены. Беннет внезапно умолк, будто выдохся.

— Не понимаю, что мы здесь делаем! — сказал он вдруг.

— Я вас предупреждал, что мы только потеряем время, — ответил Анри. Они встали; Молтберг долго не отрывал взгляда от глаз Анри.

— Возможно, мы встретимся раньше, чем вы думаете, — сказал он почти ласково.

Когда они вышли из кабинета, Самазелль не выдержал: