Мандарины – не главное. Рассказы к Новому году и Рождеству

А вот наряжать – так это было любимым занятием, можно сказать, священным ритуалом. С антресолей доставались елочные игрушки. Каждый шарик был аккуратно переложен салфетками, а шпиль упакован в картонную коробку. Отдельно укладывался блестящий дождик и стеклянные гирлянды. Дедушка устанавливал елку собственноручно, отходил, прищуривался, проверял, чтобы она стояла ровно, как по линеечке.

Работая, дедушка всегда что-то напевал себе под нос. Репертуар у него был, правда, сомнительный – он легко переходил от враждебных, веющих над ним, вихрей, к частушкам типа:

               Новый год у ворот,
               А мне Маня не дает!

Маня, правда, иногда превращалась в Таню или Галю, но и те продолжали дедушке отказывать.

Я, помня бабушкин стишок про ворону, которая кашу варила и деток кормила, а потом всем дала, кто ей помогал, пытался объяснить дедушке, что, наверное, Маня ему не дала, потому что он ни дров не рубил, ни веток не носил, а вот если бы он это делал, то обязательно бы дала. Дедушка только хохотал и хлопал себя по ляжкам.

Я пожаловался, что дедушке не дала какая-то Маня, на что бабушка выставила меня в коридор и, прикрыв поплотнее дверь, о чем-то долго говорила с дедушкой на повышенных тонах – может, объясняла, что дедушка должен был сделать, чтобы ему давали?

А еще малышне покупали махонькую елочку и водружали ее на журнальный столик. Моему рижскому дедушке Осипу, выдающемуся хирургу, какой-то благодарный пациент подарил набор крохотных немецких игрушек. Я в жизни своей таких больше не видел, просто ювелирная работа. Не шарики, а фигурки, да такие изысканные! Каждой имя давал. Ужасно переживал, даже плакал, если они разбивались.

Большую елку по традиции наряжала мама. Она даже одевалась для этого нарядно, по-праздничному. Папа подставлял ей стул, подавал игрушки, только шпиль сам насаживал, маме высоко было. Они выбирали, куда повесить каждую игрушку, даже спорили. Нет, пожалуй, это мама сердилась, когда ей казалось, что папа как-то несерьезно подходил к вопросу. А папа только улыбался и придерживал ее за ноги, даже когда это было совсем не нужно.

На кухне царила баба Геня. Салат оливье резался ведрами, его все обожали. Дефицитный майонез собирали из заказов по нескольку месяцев. Дедушка по своим связям доставал огромные банки венгерских маринованных огурцов и помидоров «Глобус». Это был неприкосновенный запас. Папа с дядей Сеней, маминым братом, один раз втихаря раскупорили банку, так бабушка закатила такой скандал, что им пришлось срочно бежать на Сенной рынок и там за бешеные деньги добывать такую же банку, чтобы помириться с не на шутку разбушевавшейся бабушкой.

В этот раз приехали из Риги баба Сима и деда Осип, пришел друг дедушки Самуил с семьей, Сеня с женой и с моей сестричкой Маечкой.

Маечка была всеобщей любимицей – пухленькая, щекастая, глаза в пол-лица, рыжие кудряшки. Она даже ходить начала позже своих сверстников и вовсе не потому, что с ней что-то было не так, боже упаси, – ее элементарно не спускали с рук.

Кстати, однажды это чуть плохо не закончилась. Когда Маечке был годик, меня оставили с ней одного в комнате, и она заплакала. Бабушка не сразу услышала, а я, решив успокоить сестру, достал ее из кроватки, но уронил на пол и ужасно испугался. И, чтоб меня не заругали, быстро сунул ее обратно. Бабушка вбежала, схватила заходящуюся в крике Маечку, еле успокоила. Я уже потом, года через два, сам рассказал. По сроку давности меня на месте не казнили – так, нащелкали по не менее кудрявой макушке. Только вот Маечкина мама немедленно потащила дочку к дежурному врачу. Затурканная врачиха из поликлиники долго не могла понять, что от нее хочет встревоженная мамаша. Выяснив, что ребенка уронили два года назад, она резонно поинтересовалась, когда в последний раз роняли мамашу и чем она ударилась? Маечкина мама шутки не поняла и даже попыталась получить направление к травматологу и невропатологу. Бессердечная врачиха посоветовала взрослого психиатра.

Впрочем, в детской поликлинике Софа – так звали Сенину жену – была личность хорошо известная. Первый утренний вызов был всегда от нее. Дежурная поднимала трубку и с ходу, не дав и слова вставить, спрашивала:

– Что сегодня, Софья Марковна?

Потом долго выслушивала жалобы на необычный прыщик, который появился на странном месте, и цвет этого прыщика чуть бледнее или краснее предыдущего. Особо, правда, не вслушивалась – могла отойти и чаю налить, и карточки в регистратуру отнести. Трубка продолжала лежать на столе, и подробные рассказы озабоченной по пустякам Софьи Марковны доставались его равнодушной лакированной поверхности.