Манекен за столом. Роман-антиутопия

— Какая тётя?

— Тётя Рутина. Разве ты уже забыл её? Она была так добра к тебе. Странно даже…

— Разумеется, я её помню, — сказал я. — Ей лет триста. Она тоже готова помочь?

— Нет, нет, пойми меня правильно, ты знаешь, сколько у нас знакомых.

Да, я это знал. Знал я также, что у матери осталась кругленькая сумма, и она смело прокучивала её, считая себя при этом особой рациональной, радужно полагая, что количество банкетов увеличит её капитал, пока этот миф не лопнет, как и все мыльные пузыри.

— Тебе обязательно надо выслать меня в столицу? — сказал я.

Мать села рядом и обхватила мою голову руками. Она тихо покачала её из стороны в сторону.

— Что ты говоришь, — сказала она мягко. — Как ты можешь говорить такое. Я думала, что ты хочешь стать настоящим человеком. Только в большом городе можно серьёзно стать на ноги. А здесь… что? Здесь только побережье. У тебя светлая голова. Скажи, мой мальчик, что тебя привлекает больше всего?

— Не знаю, — сказал я и встал.

Мать подняла голову. Глаза у неё стали большие и печальные.

— Я не знаю, — сказал я.

— Ты подумай над этим, — тихо сказала мать. — И ещё. Сегодня заходил Абсурд. Он сказал, что ты должен подумать о своём будущем. Ты ведь давно не был в школе?

— Я схожу.

— Правда, сходи, — сказала мать. — Это нужно.

— Я зайду, — сказал я и пошёл к себе. Мать смотрела мне вслед.

Я и не знал, что обо всём этом думать. Обо всех этих знакомых доброжелателях, о далёком городе, где можно пробиться, о дальнейшей жизни в том ореоле, какой она рисовалась даже самым близким людям. Что-то было в этом скользкое и отталкивающее. Я чувствовал, что мне глубоко чужды вся эта жизнь, и все эти люди. Такими, как они, я быть не мог. А как терпимо относиться к чужим недостаткам, я не знал.

Гости были разные, но я так любил, когда все были вместе. Когда праздник заканчивался, и гости расходились, мне становилось очень грустно.

Я хотел, чтобы праздник никогда не заканчивался.

И я совсем не хотел уезжать отсюда. Почему я должен уезжать? Я поразмышлял и пришёл к выводу, что этот вопрос решён.

Я походил по комнате. Я свыкся с этой небольшой комнатой с несоразмерно большим и низким окном, выходившим в сад, и столом в углу.

На поверхности стола остался засохший обвод от бутылочки, которая днём так взвинтила настроение. Бутылка была убрана, и мать, естественно, не сказала ни слова на этот счёт. Она удивительно деликатна в таких случаях, и мне это нравится, я ценю это больше всего, потому что это труднее всего.

Легче всего быть уверенным в своей правоте и лезть ко всем.

С детства побеждать не любил.

Я не люблю вспоминать эти годы. Эти прекрасные годы детства. Безмятежного детства.

Я не люблю вспоминать это время потому, что надо мной нависал странный, непонятный мир шоу, который не исчезал, когда мать целовала мои закрытые глаза, готовые уснуть, и когда тем же поцелуем будила меня.

Я не люблю вспоминать свои размышления о искусственном обществе.

Будто бы в цивилизованной окружающей среде, используя доступные внешние средства, всем может быть все дано.

Непонятно было, как публика договаривается.

Мы, участники, никогда не забывали договориться между собой, кто есть кто.

Это было непременным условием — точно знать всё заранее — любого праздника.

Гости без конца лицемерят, никому не доверяют. Как же они договариваются между собой? И тут я оказывался в тупике. Как договориться без обмана.

Как это мать сказала — стать настоящим человеком. Или не так? Встать прочно на ноги. Я почувствовал, как начинаю закипать. Человека ведут по жизни, как марионетку.

Я хорошо понял это. Вы, подумал я с вызовом, кукловоды. Кашлял я на вас. Я почувствовал себя самим собой. Я сел за стол. Тихо вечерело.

За окном завели свой оглушительный стрекот насекомые. Послышался длинный переливчатый свист, потом ещё и ещё, как удары бича. Я не замечал его поначалу, потом вскинул голову.

Я задумчиво сидел и смотрел в окно, пока в нём не появился Лагуна, чёрным силуэтом.

— Сидишь? — сказал он зловеще, повернул голову и сообщил кому-то рядом. — Сидит. Я свищу, а он расселся.

— Допустим, сижу, — сказал я. — А ты чего шумишь?

— Я надрываюсь, а он даже не соизволит… — начал Лагуна, но тут в проёме окна появилась маленькая рука и дёрнула его за локоть. Это была Мимика.

— Он уже набрался, — сказала она мне. — Добрый вечер. Я говорила ему, потерпи.

— А не хочу я терпеть, — сказал Лагуна с гонором. — Надоело! Пик, пошли, — требовательно сказал он.

— Идём, — сказал я и шагнул через подоконник.

Лагуну шатало. Шатало его здорово. Он потянулся и чмокнул Мимику в щеку.

— Ух, как я тебя люблю, — сказал он.

Мимика ничего не сказала.

На углу Лагуна не избежал столкновения с ябедой. Ябеда остановился и сказал:

— Места мало?

— Нечаянно, — сказал я.

— Не твоя забота, — сказал Лагуна ему.

— Молчал бы, пьяница — сказал ябеда. — Толкается, и ещё недоволен.

— В чём дело? — спросил я, начиная злиться. — Вам объяснили про неловкость. Идите своей дорогой.