Мангыстауский фронт

— Кхе-кхе-кхе! — притворно закашлялся Басикара. — Живота толстого не нажил, а пояс уже распустил. — Насмешка забулькала в его горле, как вода в кумгане. — Послушать тебя, так вся наша степь теперь крутится вокруг Узека, словно отара вокруг колодца. Ты смотришь на землю и видишь только следы от машин. А где же будут бараны и верблюды? Или забыл, какого мы рода и чем занимались всю жизнь?

Но разве перебьешь певца, который слышит только самого себя? Бестибай и внимания не обратил на замечание друга. Захлебываясь в словах, он рассказывал о том, как Халелбек управляет сразу двумя машинами, которые грызут землю в разных местах, и снова выходило так, что нет дела важнее и благороднее, хоть обойди весь Мангышлак!

— Халелбека наградили орденом! — говорил Бестибай, сладко жмуря глаза. — А про Жалела написали в газете, что голова у него — из чистого золота…

Жизнь Узека, которая отсюда, из полутемной, старой кибитки, казалась поистине сказочной, билась в его рассказе, как живое горячее сердце. Басикара сидел на кошме, подложив под ноющий живот подушку, и видел перед собой не дастархан, не вечернюю звезду, заглядывающую в подслеповатое оконце, и даже не жаркий огонь очага, у которого, примостившись, хлопотала старуха, помешивая в казане мясо. Нет, не в кибитке сидел он сейчас, а в Узеке! Он был там, где среди пустынных просторов раскинулся шумный поселок, где люди, съехавшиеся со всей страны — и как только они понимают друг друга?! — работают день и ночь. Строят каменные дома. Громоздят стальные вышки. Прокладывают новые дороги, летящие сквозь пески как стрелы. А скоро — об этом он сам слышал по радио — от берега Каспия по пескам пойдет поезд! Подумать только: садись в дом на колесах, пей чай, словно в юрте, а тебя везут через весь Мангышлак.

Да, пока он валялся в больнице на мягкой койке — упаси бог снова туда вернуться! — воистину удивительные дела происходили в степи. Прошлой осенью в Узеке, кроме старого колодца, вырытого еще в те времена, когда по «Шелковому пути» ходили караваны из Ханбалыка, да черепах, тащивших на себе костяные юрты, да живых песков, в которых шныряли ящерицы и пауки, ничего не было. Редко-редко проблеет, тряся курдюками, отара, зальются собаки, подгоняя отставших овец, — и снова тихо. Только ветер звенит в зарослях жузгуна, трогая стебли, словно струны домбры. И так было сотни лет, тысячи…

А теперь? Город в пустыне. Подумать только! Если бы обо всех чудесных переменах рассказывал не Бестибай, он бы не поверил: языком болтать всякий может! Но друг отродясь не лгал. Да и сколько он его знал — Бестибай никогда не говорил того, чего не видел собственными глазами. Узек — город! Что по сравнению с ним сам Форт, который отсюда, из Майкудука, всегда казался громадным муравейником, где людей больше, чем овец или верблюдов. Бегут, мельтешат, суетятся. И чего слоняются? Почему не работают? Куда ни пойдешь — в контору, столовую, магазин — или просто посмотришь вдоль улицы, — везде люди. И ладно бы женщины! Мужчины! Полные сил джигиты бродят взад-вперед, и нет у них других забот, кроме как ходить по асфальту или сидеть на скамейках под тенистыми деревьями, будто уже попали в рай. Басикара хотя и любил иногда съездить в Форт, но всегда с радостью покидал его: что делать степняку среди домов, которые сжимают со всех сторон как в ущелье? А сколько ненужных предметов в ларьках и магазинах! Как подумаешь — для чего все это людям? — только диву даешься! То ли дело родные места! Как красивы знакомые с детства холмы! А какой воздух, небо, простор! Какой покой вокруг! Не найти другого места на всем белом свете! Конечно, если бы у него были сыновья и работали в Узеке, как у Бестибая, он бы подумал-подумал да, наверное, и перебрался бы под старость к ним. Но что гадать? Всевышний не отметил его печатью и не дал сына. Что проку от пяти дочерей, которых вырастил?! Известно: счастье женщины у чужой кошмы… С ними уйдет его род… Заглохнет…

Бестибай, увлеченный своими мыслями, не замечал смертельной тоски в глазах друга. Хлопая себя по колену, он звал его в Узек, на свадьбу Жалела, которая непременно состоится весной.

— Да-да, весной! — твердил Бестибай. — Роза и соловей нашли друг друга. Так зачем же садовнику им мешать? Или они не из одного рода? Достойного и славного рода жанбоз! Или Сары не хочет счастья своему ребенку? Это я тебе говорю: весной будет свадьба!

«Весной!» — повторял про себя Басикара, представляя гремящие ручьи, снег, превратившийся в розовые облака, и голубое небо, к которому тянется зеленая трава. Голубой, розовый и зеленый мир, прекрасный как счастье жениха и невесты.

«Весна-то придет. Но будем ли мы с тобой на этой земле…»

Басикара покачивал головой, словно соглашаясь с другом. Не спорил, не разубеждал, даже по привычке не посмеивался над доверчивым и наивным, как ему казалось, Бестибаем.

«Пусть тешится, коли охота. Старый человек как младенец: желаний больше, чем разумных мыслей».