Мангыстауский фронт

Летит степняк по равнине. Неудержимо, волшебно, сквозь время. Не смерть закрыла ему очи — ослеп он от солнца; и не безмолвие могилы оглушило его — тугой, яростный ветер не дает услышать человеческие голоса. Стремителен бег коня, вырвавшегося из каменного плена. Тяжелеет в руке воина копье, нацеленное на зверя? врага? чудище?.. Что сама смерть перед этим порывом? Разве она властна над ним, как и над этим творением художника? Мчится гордый всадник, и никакое препятствие не остановит джигита. Да и сам он разве властен над этим неистовым движением?! Попробуй остановись — и горячая кровь тут же разорвет сердце, фонтаном вырвется наружу.

«В тот год над нашей страной разверзлись врата небесного гнева. Из Туркестана двинулось огромное войско, и кони их стремительны, как орлы, с копытами, подобными твердым камням. Их луки натянуты, копья заострены; они туго опоясаны, и не разорвать ремней на их сапогах», — вспомнилось Жалелу описание средневекового историка. Не был ли тот, кто лежит под этим камнем, одним из тех суровых воинов, о которых упоминается в летописях?

На Мангышлаке скрещивались пути из Европы в Среднюю Азию, Индию, Китай. Персы называли полуостров Сиях-Кух, что в переводе означает Черная Гора. Он и был такой грозной горой-крепостью, крепким тылом, стартовой площадкой для дальних походов, которые предпринимали его предки. Но куда бы ни забрасывала их воинская судьба, Мангышлак всегда оставался заветной гаванью, материнской колыбелью, откуда начинались дерзкие набеги, таинственные приключения, стремительные походы, которые снова и снова возбуждали воображение юношей. Они уходили отсюда, чтобы, как и положено мужчине, начать самостоятельную жизнь, но всегда — если их не останавливала смерть — возвращались к родимой земле. Шершавые монументы, так же как и в день похорон, вонзаются в небо, напоминая о людях, противопоставивших свое «я» равнодушной горизонтали вселенной.

Мчится неистовый всадник. Дразнит, притягивает, но все так же ускользает от него синяя полоска у горизонта. Стоит домчаться до нее, перелететь, перескочить роковую черту — и перед тобой море! Темно-зеленое, ласковое, огромное. Волны в кипящей пене. Мокрые камни, застывшие у воды. Каспий. Каждый народ давал ему свое имя. Древние греки называли Гирканским, персы — Мазандеранским, русские — Хвалынским…

В непрестанном круговороте племен, проходивших по его берегам, забывались более ранние названия.

«Следы на Мангышлаке особый смысл таят. Племен прошло немало — следы их говорят…» Так пел знаменитый Кашаган, имя которого стало для адаев синонимом настоящего певца — жирау.

О ком рассказывал Кашаган? О саках, тюрках, сарматах, хазарах? Их кони тоже оставляли следы на влажном песке. Что искали они здесь, всматриваясь в нагие берега? Свободу, дом, счастье? А может, притягивало само море, его безбрежность и тайна…

Море и степь рядом. Они вливались друг в друга, отрешенные, равнодушные к людским жизням. Наступал Каспий — уходила под воду степь. Отступала вода — обнажалось морское дно и первая красноватая, но все одно земная трава поселялась там, где недавно еще плавали рыбы. И так век за веком — тысячелетия, которые всего лишь миг и для моря, и для степи. Что же можно сказать о человеческой жизни, если забывались целые народы, угасавшие в этой пустынной стране? О каких следах пел Кашаган?

«Вглядись в камни, источенные временем, изборожденные глубокими трещинами, как морщинами. Помолчи, прислушайся — и до тебя донесутся отзвуки былой жизни, — напоминал Кашаган. — Тени забытых предков пройдут перед тобой, и распахнется дверь туда, куда они ушли…»

Нет, не обманывал Кашаган. Археологи сумели услышать голос времени.

«Остатки цветущей эпохи Мангышлака сохранились в довольно частых развалинах каменных укреплений, зданий, могильных памятников и глубоких колодцев, обложенных тесаным камнем», — сообщал в 1855 году проницательный историк Савельев, который, как и другие русские, западноевропейские и восточные авторы, составил свое представление о прошлом этой земли на основе пока лишь отрывочных наблюдений и случайных материалов. Истинные масштабы цветущей эпохи остались до недавнего времени неизвестными.

Еще учась в институте и приехав домой на летние каникулы, Жалел встретил в Майкудуке молодого археолога Алана Медоева. Он был ненамного старше Жалела, но уже не первый год работал на Мангышлаке, изучая разветвленную и обширную культуру кочевников. Жалел подружился с Медоевым и, присоединившись к небольшому отряду, на все лето ушел бродить по полуострову. То, о чем он слышал от отца и стариков, — бесконечная повесть о прошлом — вдруг ожило и стало близким. Толпы предков, кажется давно отживших свое и упокоившихся в пустыне, оказались вовсе не забытыми. Громадные некрополи, где смерть свела разных людей, окончивших свой земной путь, постепенно раскрывали перед юношей свои тайны. Жалел находил имена, знакомые с детства. Несчастный Шопан. Отважный батыр, а затем шейх Шакпак-ата. Отшельник Бекет.