Мангыстауский фронт

Вместе с археологами Жалел спускался в подземные святилища, обители и усыпальницы, о которых раньше не подозревал. Но они существовали, напоминая вовсе не о смерти… Будто тлен, распад, забвение не коснулись героев легенд.

Жалел разглядывал доспехи Шопана, лежавшие на его могиле: кожаный пояс с серебряным набором, отливающую кроваво-тусклой сталью айбалту[38], сверкающую тонкую кольчугу, которая, казалось, еще хранила изгибы богатырского тела. Как говорит предание, Шопан торопился выручить возлюбленную, попавшую в руки недругов, и кинулся в схватку, не надев кольчуги…

«Куда ты ушла, любовь моей любви? Не туда ли, куда уносится ветер, убегает вода, закатывается солнце», — пелось в старинной песне о счастливых и несчастных влюбленных — Шопане и Айым, умерших в один день и час…

А святой Бекет, чье имя вошло в поговорку: «Последний из праведников — Бекет; последний из батыров — Есет». В пещере, которую отшельник выдолбил сам, хранился его высокий железный посох. Жалел прикоснулся к нему, — и синеватый металл показался ледяным, словно холод и сырость многих мангышлакских зим, пережитых Бекетом, аккумулировались в посохе.

Бекет размышлял о жизни и смерти и еще учил детей грамоте, а взрослых — мудрости. Семь его наставлений живы до сих пор. Помнил их и Жалел.

Чужой недостаток — не твое достоинство.

Считай лучшим свое малое, нежели чужое многое.

То, чего не клал, — не бери; не позовут — не ходи; не спрашивают — не говори.

Лучшая щедрость — исполнение обещаний.

Пока можешь, не ешь чужого хлеба, в своем же никому не отказывай.

Прощай, дабы простили.

Несделанного сделанным не считай.

Побывал Жалел и у знаменитой гробницы Шакпак-аты, куда вели каменные следы — отпечатки босых ступней. Рассказывали, что батыр, чье имя наводило на врагов ужас, был погружен в глубокое раздумье, когда подкрались убийцы. Но и смертельно раненный, Шакпак-ата сумел подняться с колен, пробежать сорок шагов, преследуя и поражая врагов. Последние следы батыра, выбитые безымянным каменотесом в розоватом известняке — словно кровь героя окрасила камень, — отчетливо видны до сих пор…

Археологи работали увлеченно. Их исследовательский азарт, так же как и основательность, настойчивость, скрупулезность, передавались Жалелу.

Работая от зари до зари, они снимали планы святилищ, производили обмеры памятников, переводили на кальку фигуры животных, загадочные тамги, строфы орнаментов и арабскую вязь надписей-эпитафий. Это был изнурительный, однообразный труд под палящим солнцем и ветром. Работали то скорчившись в три погибели, то вытянувшись в струнку, чтобы добраться до нужного изображения. Но самое важное — правильно прочесть частично выветрившиеся, стертые, осыпавшиеся гравюры — было еще впереди.

Помнится, над одной невероятно сложной композицией, названной ими «Картина Мира», они работали мучительно долго. Люди, животные, фантастические звери, геометрические построения, смысл которых пока не улавливался, были мастерски врезаны в почти отвесную скалу. Будто величественное дерево повисло над бездной, в последний момент сумев ухватиться за голый известняк корнями и ветками, как сотнями гибких, цепких пальцев.

Спервоначалу — а непривычному глазу Жалела было непросто охватить картину площадью больше десяти метров — все в ней казалось странно изогнутым, перевернутым, перекрученным. Но, рассматривая, ощупывая сантиметр за сантиметром поверхность скалы, пытаясь проникнуть в замысел художника или многих художников-адаев. Жалел постепенно понимал, что хаос, бессмыслица, искаженность на самом-то деле кажущиеся. В центре мироздания помещен громадный яростный жеребец — венец творения, по представлениям древних номадов. На вершине — петух-солнце, а в основании, пронизанном змеящимися корнями мирового дерева, как блоки в фундаменте — одинаковые, тяжелые, черные, заложены абстрактные символы. Они — первоначало Мира, его доистория, уходящая в космическую Тьму. И тем не менее Тьма представала такой же упорядоченной, стабильной, организованной, что и Свет. И все это — люди, звери, чудовища, знаки, — едва менялось освещение, начинало свой бег по поверхности скалы. Персонажи то наступали на Жалела, то прятались в глубине камня, сливаясь с ним, то вдруг все вместе скользили в загадочном танце, будто на театральной сцене, устроенной самой природой. Жалел видел, что без ущерба для картины нельзя было изъять ни одну фигуру или символ, так крепко переплелись они друг с другом, так органично каждый образ проникал в другой.

«Эти древние художники, — он их представлял почему-то ровесниками, — понимали толк в своем деле, — думал Жалел, разглядывая гравюры, начертанные на скалах уверенной рукой. — Они, по сути дела, превратили пустынное плато в гигантский музей, открытый вечному небу и солнцу».