Мангыстауский фронт

Ему казалось, что на этих площадках вот так же, как сейчас они, их потомки, в свое время стояли зрители и художники, рассматривая картины. Разговаривали, спорили, волновались. На каменных глыбах, которые они использовали вместо холста и бумаги, каждое поколение оставляло свой след. Не все гравюры сохранились — время безжалостно и к камню, — но традиции не терялись. Медоев считал, что они уходили корнями в каменный век, к тем охотникам, чьи кремневые наконечники копий и стрел нередко лежали здесь же, у подножья обрывов.

Каких только композиций не пришлось ему увидеть в то лето! Они врезались в память настолько, что метельной московской зимой гравюры не раз вставали перед глазами Жалела словно живые.

Собравшись в комок, изготовилась к прыжку фантастическая кошка. Тигр не тигр, барс не барс. Но морда такая свирепая, что исход не оставляет сомнений — жертве не уйти.

Когтистая лапа другого зверя втягивает зазевавшегося мергена[39]. Она принадлежит подлинному хозяину этих мест — пружинистому гепарду. Охотники говорят, что он и по сию пору таится в чинках, выслеживая добычу.

Мчатся навстречу друг другу лучники. Звонкие тетивы натянуты до предела. Через мгновенье просвистит стрела, и один из всадников полетит наземь, последним бессознательным движением цепляясь за гриву, стремя, жизнь. Но поздно, поздно. Пролетел миг. Ему уже не вернуться. Распласталось беспомощное тело, и песок пьет кровь, толчками бьющую из горла.

А вот гигантское сражение. Конные. Пешие. Уже в ходу ружья на сошках. Ураганный огонь извергается из стволов. Кажется, никому не выбраться живым из этого ада. Даже брошенные мультуки продолжают одни, без людей, вести стрельбу. А над всем этим ужасом царит нежный и легкий тау-теке с лучистыми рогами.

Подобный же прием использован и в охотничьих сценах: ружья, без мергенов, караулят чутких муфлонов. Те еще скачут по скалам — сильные, ловкие, вольные животные, — но смертельное оружие уже наведено, и нет от него спасения.

Художники не копировали героев своего искусства: они умели разглядеть в любом изображаемом объекте самое главное, не боясь смелых обобщений. Их произведения конечно же не предназначались в качестве иллюстраций по зоологии, тем не менее Жалел узнавал коней адаевской и ахалтекинской пород; знаменитых мангышлакских верблюдов — нервных аруан, величественных медлительных дромедаров…

Жизненная сила гравюр, рельефов, росписей была такова, что Жалел не раз ловил себя на мысли: он ощущает близкое присутствие древних героев. Незримо они скользили где-то рядом и, подобно уэллсовским персонажам, находились в одном с ним пространстве, но только в разных измерениях. Это впечатление, иллюзия, самовнушение — назовите как угодно — было особенно сильно на берегу залива Сарыташ, где на обширной и мрачной террасе перед ними открылся беит[40]. Надгробия казались частью скал, сливались с ними, и, насколько хватал глаз, все тот же камень, камень пересекался друг с другом без конца и границ. Смиренная тишина стояла вокруг. Заходящее солнце с трудом пробивалось сквозь пыльную мглу. В травах звенел вечерний ветер, пытаясь выпутаться из крепко сплетенной сети.

Жалел и археологи спешились, спутали ноги коней и огляделись. В глубоком логу, таясь от любопытного или постороннего взгляда, виднелся портал заброшенного храма Шахбагата, о котором раньше они немало были наслышаны. В глубоком молчании подошли к святилищу и остановились: человеческая пятерня, вырезанная на фронтоне, как бы преграждала путь. Перекрывая изображения всадников и животных, раскрытая ладонь настораживала, предупреждая о чем-то. Жалел искоса поглядел через плечо: быть может, хранители древностей только отлучились и вот-вот вернутся? Но ни одного постороннего звука не уловило ухо; ни единого живого существа не заметил глаз на плоской террасе.

Медленно вошли они в подземный храм. Звуки шагов опережали их, бились в каменных коридорах, теряясь впереди. В самом просторном, видимо центральном, нефе было сумрачно и прохладно. Скудный свет струился, как в юрте, через шанрак — круглое отверстие в куполе.

Жалел и его спутники внимательно рассматривали помещение, стараясь не упустить деталей. Свод, расписанный красными звездами по лимонному полю; стены и четыре колонны, сплошь украшенные гравюрами, похожими на те, копии с которых они снимали. Как и прежде, схватить сразу композицию было непросто, и глаз выделил только гордых красных коней, которые, как гонцы, сопровождали их, пока археологи быстро шли по залам, стремясь до захода солнца обследовать подземелье.

Жалелу приходилось видеть фотографии подземных храмов Индии, но ничего схожего не было в том, что открылось в Сарыташе. Колонны, арки, сам купольный свод (идея которого, как считают ученые, по-видимому, принадлежала кочевникам) отличались удивительной гармонией. Зодчие действовали скорее как скульпторы, нежели архитекторы. Сплавив в единое целое идею, материал и среду, они добились слияния святилища с природой, вдохновенно решив вечную, нестареющую творческую задачу.