Мангыстауский фронт

Она чудесно смотрела на него, и Жалел не столько умом, сколько сердцем почувствовал: Тана действительно не сердится на него — и обрадовался этому. И еще что-то промелькнуло в ее глазах, отчего вдруг захотелось выкинуть что-нибудь из ряда вон выходящее: пройтись на руках, громко запеть. Он даже поглядел по сторонам, поискал… препятствие, которое необходимо преодолеть. Или опасность, неожиданно угрожавшую Тане, от которой надо было ее уберечь.

Но все было спокойно в мире, залитом потоками золотистого света. И Жалел немного разочарованно подумал: все обычно. Вот если бы она была с ним на вершине. Там, где мчится каменный всадник… «Что же я молчу?! Надо рассказать ей. О копьеносце. Об археологах. И про светильник… Все-все». И тут же передумал: зачем? Будет ли ей интересно? Ведь он совсем не знает, чем она увлекается… Девушка шла рядом, он слышал ее дыхание, видел, как подрагивают пушистые ресницы, чувствовал, что Тана ждет от него значительного разговора, какого-то рассказа или даже признания в чем-то, и не находил в себе мужества заговорить, боясь обмануть ее ожидания.

Тана тоже молчала, полагая, что Жалел не произносит ни слова, наверное, потому, что ему не о чем с ней говорить; о работе же он не считает нужным вспоминать в такое утро, — и, чтобы нарушить обоюдную неловкость, наконец насмешливо произнесла:

— Это в Алма-Ате вы привыкли так рано вставать?

— В Алма-Ате? — недоуменно переспросил Жалел. Вопрос был так далек от того, что он сейчас чувствовал, так странен… — Почему вы спросили?

— Вы столько в ней прожили… Красивый город. Особенно по утрам или осенью. Ведь верно?

— Да, город хороший.

— Расскажите о нем, — попросила Тана.

— Что рассказать? Не знаю даже…

— Как вы там жили, например?

— Ничего интересного. Работал, как все…

— И жил, как все, — докончила за него Тана и засмеялась.

В серебристом звуке ее голоса Жалелу вдруг почудилась насмешка. «О чем она спросила? Неужели о Гульжамал? Не может быть! Откуда этой девочке знать про нее? Или уже насплетничал кто-нибудь…»

Все очарование утра вдруг пропало. Они шли пыльной дорогой, раздавленной жаркой резиной, размолотой безжалостными гусеницами. Огненным комом висело за плечами солнце, и его жар проникал через рубаху, прилипшую к спине. Ветер доносил запах солярки и назойливый звук движка — та-та-та-та-та…

— Моя родина — Мангышлак. Здесь я родился, — сказал он. — Родину не выбирают. Она как мать — одна…

Все было правильно, но голос его звучал фальшиво.

— Я не о том. — Тана уловила перемену в настроении Жалела. — Мне кажется, что человеку хорошо там, где его любят…

— Любят? — Жалел внутренне насторожился. — Вы думаете, можно жить одной любовью?

— А как же! Я читала в книгах…

— Книги, — перебил Жалел. — Кто живет по ним?

— А вы разве не любили? — спросила она напрямик и даже остановилась, с явным интересом ожидая ответа.

…Черт побери… И кто только успел… Какой сплетник нашептал… Зачем ей, этому наивному существу, знать его прошлое? Неужели он никогда не выберется из западни? Не освободится от Гульжамал — этой мужней жены, безоглядной любовницы, с ее ревностью, ссорами, постыдными предложениями.

— Любил! — ответил он прямо. — Но не был счастлив.

— Понимаю, — доверчиво проговорила она, глядя на него удивительными глазами. — Любовь… Я так думаю… Ну, как праздник… Не знаю даже, трудно выразить словами… Ну, словно ждешь елки под Новый год. Нет, не то, — она смешалась, прижала ладони к груди, и этот жест сделал ее такой беззащитной, что у Жалела защемило сердце. Он вспомнил того парня с лицом, похожим на лошадиный череп, и ощущение несчастья, неотвратимой беды, которое он пережил в тот день, когда впервые увидел Тану — беспомощную, загнанную в угол пьяным верзилой, — снова на миг пронзило его.

— Вы все верно и, главное… — он не мог сразу найти слово, — главное искренне говорите, — мягко произнес он.

— Правда? — обрадовалась она. — Значит, и у вас такое случается? А то мне иногда кажется, что я все придумываю. Что люди вовсе не живут сердцем… Разве только поэты? Вы любите стихи?

— Да.

— Я так и думала.

Тана вся светилась, будто Жалел одарил ее чем-то необыкновенным.

— И чьи стихи вам нравятся?

— Конечно, Олжаса!

— Олжаса? Не знаю…

— Ну как же! Тоже геолог, пишет стихи. Хотите прочту… «Над круглой плоскостью степи углами дыбятся породы. Над равнодушием степи встают взволнованные руды, как над поклоном голова, как стих, изломанный углами. Так в горле горбятся слова о самом главном…»

Он сбился.

— Дальше забыл… У меня есть его книжка… Я дам почитать. Хотите?

— Конечно. Если у него не все про породу и руду… Я тоже привезла с собой немного книг. Только самые, самые… И когда грустно, перечитываю…

«Какое в ней волшебство и какая нежность!»

Жалел поймал себя на мысли, что если бы не боялся напугать Тану, то непременно наклонился, коснулся губами ее тонкого запястья. «Нет, прекрасное можно сохранить, только не прикасаясь к нему…»

А Тана все как бы внутренне приближалась к нему. Сделает шаг — остановится, прислушается. Еще шаг…