Мангыстауский фронт

Звонит Малкожин — он в это время в Форту-Шевченко в управлении вопросы увязывал. «Как дела у Бестибаева?» Тлепов доложил и, не выдержав, как мог осторожнее, чтобы не злить Ердена, добавил от себя пару слов покрепче… Все, что думал о самоуправстве вообще и его, Ердена, в частности.

Трубка зловеще молчала. Потом раздался вкрадчивый голос Малкожина: «Значит, твоя голова застряла в горшке, а ты еще и мою туда хочешь засунуть? Не выйдет, дорогой!» Сухо засмеялся. Повесил трубку.

Жандос не понимал: что между ними происходит? Откуда такая неприязнь? Почему Малкожин, с которым они были знакомы со студенческой скамьи, дружили, потом воевали в одной роте, так переменился? Что с ним? Зазнался? Считает, что выше его авторитета нет? Твердит: «План! План!» Будто только один болеет за его выполнение. А взять то совещание, на котором он навалился на безответного Алексеенко? Положим, тот действительно тугодум… Но кто дал Ердену право издеваться над человеком? А этот случай на буровой! Нет, все не так просто…

Ерден одаренный инженер, опытный специалист. Разве он мог позволить себе такие, мягко говоря, некомпетентные решения? Злой умысел? Какой-то подлый расчет? Но для чего? Какая цель?

Жандос откинулся на спинку стула. Была та редкая минута в конце дня, когда его никто не тревожил, не звонил телефон, не заходила секретарша. Можно было сосредоточиться, подумать, или, как он говорил, обмозговать.

Ерден… Ерден… Неужели зло таилось в нем всегда? Впиталось в плоть и кровь? Нет, раньше таким не был…

Он представил бледное лицо Малкожина, поредевшую шевелюру (зато всегда красиво подстрижен, причесан волосок к волоску), которую он часто поправляет, чтобы не видно было намечающуюся плешь… Улыбку, не сходившую с губ. Она таилась, как призрак, как тень, в углу рта. Даже в столовой — недавно они обедали вместе — Жандос обратил внимание: поднесет ложку ко рту, проглотит жидкость и, пока снова зачерпывает из тарелки, успевает улыбнуться. Привычка? Вечная насмешка?

А глаза настороженные, ищущие, беспокойные. Высматривает, на чем бы поймать его? Похоже на то. Ведь Ерден с самого начала был против разработки Узека. Настаивал, убеждал, доказывал, что незачем возиться… Но тогда почему Ерден так поддерживал его назначение? Рассказывали, что Малкожин даже с министром говорил, настаивая на своем. Почему? Можно было бы понять ненависть Ердена тогда, в юности, когда они ухаживали за Зейнеп и она предпочла в конце концов его, Жандоса. Но сейчас, когда прошло столько лет…

Было и быльем поросло…

Жандос Тлепов женился в сорок первом году. Их свадьба с Зейнеп была двадцатого июня, в пятницу, а двадцать второго грянула война. Уже в июле Жандос учился командовать взводом, носил по кубарю в петлицах. Он ходил и косил взглядом на воротник гимнастерки: блестит кубарь или нет? Ему хотелось, чтобы потускнел, чтобы думали — он уже давно в лейтенантах…

Жандос рвался на запад, где вовсю полыхала война, но их почему-то придерживали в резерве, и Тлепов, как и другие вновь испеченные офицеры, переживал: вдруг и впрямь быстро, малой кровью и на чужой территории закончится война и он не успеет. Писал домой жене, которая жила с его матерью в Алма-Ате, длинные нежные письма. Послал фотографию. На обороте красиво вывел:

«Дорогая Зейнеп! Помни и никогда не забывай! Жандос 3.08.1941».

Он-то помнил, а она… Прошло три года, но будто тысяча лет пронеслась… Жандос вернулся с фронта неожиданно для всех — его считали погибшим. Родной дом показался чужим: мать умерла, Зейнеп вышла замуж за Ердена, которого демобилизовали по ранению. Жандос вошел в свою комнату, оглядел ее: ничего из того, что помнил, в ней уже не стояло. Разве что фотография? Незнакомый юноша в необмявшейся гимнастерке смотрел на него с картонного прямоугольника. Лицо округлое, едва ли не детское. Глаза мечтательные. Неужели он когда-то был таким?

«Отгулялась сучка. Бобик сдох!» — почему-то вспомнилось ему грубое присловье командира партизанского отряда, в котором он воевал.

Жандос потер щеку жесткой ладонью. Была ли другая жизнь, кроме той, что прожил на фронте?

Смутно догадываясь, что главное — не думать, не вспоминать то, что когда-то было, Жандос деланно бодро сказал:

— Ну что, молодожены… Обедом-то покормите гостя?

— У меня все готово! — откликнулась Зейнеп и загремела посудой, собирая на стол.

Ерден с беспокойством наблюдал за Жандосом. Словно заведенный приговаривал:

— Главное, что мы живы… Понимаешь, живы!

Голос был благостный. Призрачная улыбка играла в углу рта. Он за эти годы почти совсем не изменился. Так же красив, представителен, даже некая важность появилась в нем.

В комнате звонко тикали часы. Они сели втроем за стол, который Зейнеп накрыла красивой, как до войны, скатертью. Они ели, пили спирт, привезенный Жандосом. Говорил больше Ерден — у него был дар увлекать слушателей, и, наверное, в институте, где он преподавал, студенты любили его лекции.