Мангыстауский фронт

— Ничего. Успокоится. Будет работать дальше. Нервы сдали.

— Да, этот Малкожин кого угодно допечет… Была бы моя воля — докладную в министерство накатал бы… железно! Пусть разберутся!

— Докладную?

— Конечно! — страстно сказал Алексеенко. — Все расписал бы, как было…

— Написать-то просто, — сдержанно отозвался Тлепов. — Только тем же концом да по тому же месту. Скажут в министерстве: а вы куда смотрели?

— Малкожин же воду замутил! — выкрикнул Юрий.

— Малкожин…

Жандос явственно увидел тонкую улыбку Ердена, в которой таился яд.

— Во-первых, устное распоряжение. Во-вторых, вахта сама напоролась. Зачем без мастера, вопреки прямым его указаниям, начали бурение? Вахте в первую голову и влетит. Да и нам тоже…

— Подожди-подожди… Не понял. Получается, что Малкожин из воды сухим выйдет? А совесть? Есть у него или нет?

Жандос с минуту молчал, перекладывая стопку бумаг с одного края стола на другой.

— Послушай, Юрий Михайлович! — сказал он официально, скрипучим голосом. — Ты чего меня агитируешь? Совесть — как думают некоторые люди — атавизм. Ее к докладной не подошьешь. — Он насмешливо поглядел на Юрия. — Нет, Юрий Михайлович, о совести нас никто и спрашивать в данном конкретном случае не станет. Спросят о другом: почему допустили аварию, как угробили инструмент да когда наверстаем упущенное. Это будет деловой разговор. И в данной ситуации, на мой взгляд, наиболее правильный. Надо быстрее месторождение разбуривать, а не кивать на кого-то, кто якобы помешал нашей работе.

Алексеенко хмуро слушал. В его упорядоченном мире что-то вдруг пошло наперекос. Он чувствовал себя беспомощным, как ребенок, которому втолковывают прописные истины.

— Человек беспокоился за план. С буровых не вылезал. Старался помочь, а мы на него телегу, значит, готовим? С какой целью, разрешите спросить? Прикрыть собственную беспомощность? Неумение? Халатность?

— Ты что меня пытаешь?

— Я не пытаю… Говорю, что есть… Вернее, как это дело со стороны выглядит…

Юрий поморгал короткими выгоревшими ресницами.

— Ничего, я Малкожину при случае сам врежу. Прямо. Без всяких докладных…

— Не советую. Знаешь поговорку? Верблюда спросили: «Почему у тебя шея кривая?» — «А что у меня прямое?» — ответил верблюд.

— И все равно — врежу! Такой снаряд угробили! Аж муторно становится, как вспомню…

Юра встал, поболтал графин. Желтизна укрыла прозрачные стенки.

— Ладно, пошел, — сказал он невесело. — Хоть воды где-нибудь найду. — Но сам не сдвинулся с места, поглощенный какой-то задачей, стоявшей перед ним. Он только нетерпеливо переминался с ноги на ногу, ожидая чего-то. — Как же с Халелбеком-то быть? Ничего не придумали… — сказал он растерянно. — Все Малкожин, Малкожин…

— Сейчас поеду к нему на буровую, — решил Жандос.

— Правильно! — обрадовался Юрий. — Сидим края у сети латаем, а мужик один пропадает.

— Не дадим пропасть, — уверенно сказал Жандос. — Жди нас на шильдехану вечером. Уговорю сокола… Есть у меня одно средство. — Он подмигнул.

Когда Жандос подъехал к буровой, там шел подъем инструмента: бурильщики вытаскивали из скважины те трубы, которые еще можно было спасти после аварии. Тлепов поздоровался. Ребята коротко кивнули, захваченные работой. Жандос постоял немного рядом с Тюниным — бурильщик еще в Жетыбае работал с Халелбеком, потом уходил в армию и, отслужив, с полгода как вернулся в бригаду.

Невысокий, худощавый, похожий на подростка, Тюнин работал у тормоза с уверенностью виртуоза. Наблюдать за ним было для Тлепова истинным удовольствием. Глаза Тюнина вроде как пустые, отвлеченные, но Жандос понимал, что они видят все: показания приборов; неловкость молоденького помбура, чуть опоздавшего с приемом очередной «свечи» и виновато втянувшего голову в плечи; и то, как на самой верхотуре, где устроены полати, верховой рабочий накидывает пеньковый аркан на слишком короткую «свечу», и даже щенка по кличке Шпиндель, который вертится у буровой.

Тлепов хорошо знал, как это непросто: видеть и приборы, и инструмент, и всех своих ребят, ощущая в то же время дыхание скважины, вес колонны, усилия двигателей, напряжение лебедки и работу насосов. Да еще каким-то боковым зрением отметить игру щенка, гоняющегося за ящерицами, и ухмыльнуться его забаве. И в этом всевидении настоящего мастера его тайна, его талант, его гордость.

— Пошла! — предупреждающе кричит Тюнин.

— Есть пошла! — по-военному откликается с полатей верховой.

Его не видно. Только иногда мелькнет голова в каске. Или предостерегающе взмахнет ладонь в рукавице.

— Пошла! — подтверждают помбуры.

Тысяча с лишним метров стальных труб поползли вверх. Взвывает дизель. Лязгают челюсти автоматического ключа. «Свеча» отвернута. Помбуры ставят ее на «подсвечник». На полатях верховой прилаживает ее за пальцы.

Вахта работает сосредоточенно и споро, без лишних движений и суеты. Тюнин подает точно, быстро. Только поспевай поворачиваться. Только не зевай — лови бесконечные «свечи». Трубы стоят на «подсвечнике» ровно, тесно, как сигареты в пачке. Сигареты в десятки килограммов весом.

Тюнин смахивает со лба крупные капли пота.

— Дождь пошел, — шутит он.