Мангыстауский фронт

У помбуров рубахи на спине тоже потемнели от пота. Пока лебедка тащит колонну, они высовываются за брезентовый полог — так прохладнее. Пыльные вихри гуляют по узекской впадине. Ветер гудит, обтекая буровую, и временами кажется, что вышка летит по пустыне туда, в желтое бесконечное пространство.

— Иной раз смотрю и думаю, — роняет вдруг Тюнин, — запрячь бы этот ветер в работу. Чего он зря песок гоняет? Пусть трудится для пользы. Помню, в детстве у нас под Шетпе ветряк стоял. И свет давал. И воду из колодцев доставал. Потом забросили это дело почему-то…

Он рассуждает вроде про себя. Привык говорить сам с собой: у тормоза-то он один стоит всю вахту.

И без всякой связи добавляет, отвечая на какие-то свои мысли:

— Если бы не авария — давно бы новую скважину заканчивали.

Затаенная досада звучит в голосе, и яснее ясного — не выходит из головы бурильщика нелепая неудача.

— Халелбек там? — кивает Жандос в сторону вагончика.

— Угу. И домой не едет. Аж почернел весь. Говорим ему: «Иди отоспись. Охолони малость!» Не слушает. Сидит как сыч в балке. Ждет, пока мы все «свечи» не выдернем…

— Управитесь за вахту?

— Поживем — увидим, — уклончиво говорит Тюнин. Лицо его сосредоточенно, спокойно, и упрямая воля читается на нем. Видно, мастер про себя решил, что доведет дело до конца, преодолеет противодействие породы.

— В нашем деле ведь как? — рассуждает Тюнин. — То все через пень-колоду идет: тут не клеится, здесь промахнулись, там напортачили… А разозлишься, врежешься — будто сам собой крутится станок.

Шипящий песок бил и бил по стальному телу буровой, хлестал по брезенту, надувавшемуся как парус, свистел в такелаже. Ветер безжалостно гнал шары перекати-поля, и они, как живые, прыгали, сталкивались, догоняя друг друга, и опять разлетались, чтобы, наверное, уже никогда не встретиться.

— Футбол! — кивнул Тюнин на колючий шар, наткнувшийся на штабель труб и пытающийся перескочить через них. — Думаю с ребятами команду сколотить. Я ведь в армии играл… За округ выступал…

— Футбол? — переспросил Тлепов. — Ну-ну… — Он покачал головой. Странно ему было: в пустыне — и футбол.

«А почему бы и нет? Народ у нас молодой. Пусть играют…»

— Надо это дело обмозговать, — сказал он вслух. — Солидно поставить. Значит, и команда должна быть соответственно…

— А как же? Еще на первенстве республики выступим! — уверил Тюнин. — Увидите…

Пыльная буря не утихала, но ни Тюнин, ни его вахта не обращали на нее никакого внимания: работали себе, и все. Словно не обволакивало их облако песка, тонкого как пудра, не рвал легкие раскаленный воздух. Тюнин поддавал и поддавал темп, так что со стороны казалось, что работу и мощность двигателя он хочет сравнять с работой песчаной бури, возможно втайне гордясь этой мыслью.

Чисто, мощно ревел дизель, перекрывая свист ветра. Этот рев где-нибудь в городе или ином месте только бы раздражал, но здесь, как ни странно, действовал успокаивающе, и Жандос, пока шел к вагончику, обдумывая, как лучше начать разговор с Халелбеком, почему-то уверился: все будет хорошо и Бестибаев непременно согласится…

В каждой скважине, сколько бы ты их ни пробурил в жизни, всегда есть самые тяжелые метры, которые надо пройти. Одолеть, несмотря ни на что. Вопреки стихии, аварии, нелепому случаю…

Тлепов толкнул дверь вагончика — она подалась не сразу, словно что-то мешало. Надавил сильнее и едва не упал, споткнувшись о табуретку. Халелбек протянул руку, поддержал.

— Салом алейкум! — поздоровался Тлепов. — У тебя тут прямо баррикады.

— Ассалом! — негромко отозвался Халелбек, отчужденно взглянув на гостя, словно видел его впервые. Он даже показался Тлепову меньше ростом — так согнуло его.

Жандос обвел взглядом помещение. Табуретки перевернуты, единственный железный стул вбит под раскладушку: тонкие ножки торчат, как пики. На столе в миске застыла, подернувшись жиром, картошка с кусками мяса. Рядом лежали ломти нетронутого, успевшего заветреть хлеба. Поодаль стояла алюминиевая кружка с недопитым компотом, вокруг которого зудели осы. Со стены улыбалась актриса Гурченко. Ее портрет, вырезанный из журнала, был прихвачен большими плотницкими гвоздями.

Жандос стоял у косяка, и словно острый луч высветил давно прошедшее мгновение. Всплыла лесная землянка, куда его втолкнули после того, как с завязанными глазами водили вокруг партизанской базы, чтобы на всякий случай запутать. Сняли повязку, и Жандос увидел бородатого человека с беленькой, вырезанной из консервной банки звездочкой на ушанке. Полный обиды и ярости, что его, командира Красной Армии, словно врага, водили по лесу да еще тыкали в спину винтовкой, он тут же взорвался:

— Что у вас тут — одни дураки?! Не видят, кто к ним пришел! Надо наказать! Могли и прикончить запросто… Я офицер…

Слова срывались, и он бежал за ними вдогонку. Не мудрено, что он запутался, сбился, стараясь сразу все выложить, рассказать о себе, о том последнем бое…