Мангыстауский фронт

Опять приложился к фляжке. И еще, еще… Остальное помнил кусками. Обнимался с каким-то небритым человеком — хорошо помнил, что щетина неприятно колола губы. Кажется, бывший артиллерист… Рассказывал про Зейнеп и себя. Тот сочувствовал: «Давай пойдем к ним и врежем прямой наводкой! Раздолбаем, и кранты!» — «Пойдем! — соглашался Жандос. — Раздолбаем!»

Они и правда куда-то шли. Пели. «Земля бежит, бежит на грудь… Меня родная не дождется…» От этого было еще тоскливее. Потом артиллерист потерялся. Или он, Жандос, отстал. Начал искать ночного друга. Не нашел.

Очень устал.

Очнулся Жандос от голоса матери. Она была рядом и говорила: «Сынок, зачем ты так, — и в голосе у нее не было укора, а только боль и страх за него. — Если все время будешь помнить о горе, то не увидишь жизни…»

Наверное, она хотела еще что-то сказать и вдруг пропала, вернее, истаяла. Но голос ее остался в нем, и когда, совершенно трезвый, будто и не пил, открыл глаза, увидел перед собой голубой и зеленый мир, услышал свист иволги и звон воды в арыке, — какой-то другой человек, будто родившийся в нем, помог удержать это мгновенье и запомнить его навсегда.

И потом еще не раз, когда голос матери звучал в его душе, он мысленно говорил ей что то страшное, едва не случившееся с ним ночью, больше не повторится, потому что уверенность в счастье, — а он верил: впереди его ждет долгая, счастливая жизнь! — ведет его, помогает ему, и благодарил ее за то спасительно утро. Эта уверенность жила в нем неприкосновенно, тайно, и, когда в его присутствии заходили разговоры о несчастьях, которые будто бы нельзя пережить, Тлепов никогда не спорил, только слабо улыбался, покачивая головой: в конце концов, каждый по-своему понимает, что такое горе, счастье и сама жизнь…

В кабинет вошел Юрий Алексеенко и первым делом поискал глазами графин с водой: он, хоть и вырос на Мангышлаке, не мог привыкнуть к жаре и едва ли не больше всех страдал от жажды. Юрий налил в стакан мутноватую теплую воду — выпил залпом, и тут же вода снова забулькала из графина. Отдуваясь, Юрий сел на стул. Выпитая вода стала медленно выступать на его лице, шее, загорелых руках.

— Я с буровой… У Халелбека был. — Юрий крутанул головой. — Там такое…

— Что еще стряслось? — встревожился Жандос. — Колонна не оторвалась?

После того как все попытки поднять колонну закончились неудачей, решили взрывчаткой обрубить трубы, чтобы спасти хоть тот инструмент, который еще можно было вытащить, и как раз Алексеенко командовал этой операцией.

— Нет… С колонной порядок. Торпедировали. Двенадцать свечей подняли. Дальше шуруют.

— Ну, а в чем тогда дело?

— Понимаешь, — Юрий замялся. — Халелбек вроде не в себе.

— Не понимаю: что значит не в себе? Да чего крутишь — говори прямо. — Он пристально посмотрел на Юрия.

Дней десять назад у Алексеенко родился сын. Вчера он как раз доставил жену и новорожденного домой и по этому поводу мог выпить с Халелбеком: они, как и их жены, давно были дружны. Еще с Эмбы.

«Нет, не похоже на то, чтобы Алексеенко был пьян».

Юрий повел плечами, поеживаясь:

— Сидит в вагончике. Никого к себе не подпускает. Бурильщики было сунулись зачем-то — он их так понес…

— Да не может быть, — удивился Жандос. — Такой выдержанный мужик.

— Все мы выдержанные… Горько пить вино, а обнесут, горче того, — хмуро заметил Алексеенко.

— Постой-постой… — догадка мелькнула в голове Жандоса. — А ты его не пробовал утешать? Ну, по дружбе… — Тлепов сделал такое лицо, будто выпил водки и поморщился, перед тем как закусить…

— Чего? — Юрий обиженно отвернулся. — Если бы так, то и не пришел бы… Сами не маленькие: разобрались бы. Трезв как стеклышко. Говорю ему: сын родился. Зову вечером на шильдехану[42], а он…

— Ну?

Юрий почесал голову: она была у него большая, круглая, величиной с добрый кавун.

— Рявкнул что-то. Не разобрал даже. То ли послал подальше, то ли поздравил. — Добродушно рассмеялся. — Я и не стал больше приставать. — И уже серьезно, явно переживая, добавил: — Взбесился из-за этой аварии. Ладно… Трубы потеряли, время… Но турбобур — жалко. Впору хоть самому в скважину лезть — только бы выручить машинку…

— Чего ж теперь… После драки кулаками.

— Как это — после драки? — вскинулся Алексеенко. — Неужели так и оставим? Малкожин скважину запорол, а мы — молчок.

— Не пыли, — поморщился Жандос. — Малкожин, Малкожин… Самим дураками не надо быть.

— Мы же и виноваты, выходит? Интересно получается. — Юрий протянул руку к графину, но там на самом дне плескалась одна желтая муть. — Пить охота — прямо как из пушки… Мы вчера с батей отметили это дело. Пацан такой крепкий. Палец протягиваю, а он, стервец, уже цепляется за него. Батя с ходу определил: в нашу породу. Бурильщиком, говорит, будет. Вон как палец ухватил. Словно трубу. Ты сам-то вечером зайдешь к нам?

— Постараюсь, — сказал Тлепов.

— Чего там «постараюсь»… Никаких отказов не принимаю. Ежели не придешь — враги на всю жизнь. Как с Малкожиным… — и ухмыльнулся.

— Приду, приду.

— Ладно. А что с Халелбеком делать? — озабоченно спросил Алексеенко. — Измаялся мужик. Как бы не того…