Мангыстауский фронт

— Вот так и у нас. Давай-ка сядем. А то ненароком пройдет кто-нибудь, а мы под самым фонарем…

Она не пошла вперед, а подождала, пока Жалел сядет на доски, лежавшие на земле, и уж потом, как бы выражая этим зависимость от него, устроилась рядом.

Жалел испытывал неловкость и молчал. Гульжамал вздохнула:

— Ты сердишься на меня?

— С чего ты взяла? — пробормотал он.

— Я чувствую…

Жалел вдруг разозлился:

— Если хочешь знать, то ты поступила… — он не сразу подобрал слово. У него на языке вертелось ругательство, и он еле удержался, чтобы не сказать его. — Гнусно. Непорядочно. Теперь я многое понял. Ты играла. Актриса! Ну и играй в своей пьесе дальше. Только без меня.

Жалел думал, что она сейчас поднимется и уйдет, но Гульжамал сидела как ни в чем не бывало. Даже, кажется, теснее придвинулась к нему.

— Да-да… — согласилась она. — Я так одинока. Только недавно поняла, какую ошибку совершила. Будь хоть ты, дорогой, счастлив с этой девушкой!

— А уж это не твоя забота! — отрезал Жалел.

— Конечно, конечно, — поспешно сказала она. — Я просто пожелала от души… Ведь ты мне небезразличен…

Жалел будто не слышал. Смотрел вниз на загорелую ногу Гульжамал в изящной замшевой туфельке.

— Мне пора.

— Да?! И мне тоже.

Они поднялись.

— Жалел! — почти неслышно проговорила она и положила ему голову на плечо.

От волос пахло сладко и знакомо. Он погладил ее по руке, которая в темноте матово светилась. Пальцы были прохладные, длинные с черными капельками на ногтях. «Это же лак!» — подумал Жалел.

Гульжамал поцеловала его как раньше и все было как раньше…

На какой-то миг она стала дорога и близка. Словно вернулось то время, когда они только что познакомились. Он вспомнил первый поцелуй и то, как вдруг загромыхали чьи то шаги, раздались чужие голоса, а они, хохоча, вынеслись из подъезда и бежали до угла и только там перевели дух и остановились. Все как раньше. Только она жена другого.

— Я пойду вперед, а ты немного подожди, — сказала Гульжамал чужим, деловым тоном и поцеловала его в щеку, как клюнула. — Дураки мы с тобой… созданы друг для друга, а мучаемся…

Она быстро, не оглядываясь, пошла вперед. Жалел достал сигарету. Спички ломались. Наконец прикурил. Сигарета показалась кислой.

«Черт… Хоть бы курево привозили нормальное… Смалишь всякую дрянь».

Ее голос звучал в ушах: «Бросай этот Узек. Что он тебе? Ты свое сделал. Теперь на виду. Возвращайся в Алма-Ату. Защищай диссертацию. Хочешь, я поговорю с Салимгиреем? Он ценит тебя…»

«Нужен я ему… Ценит?! Тебе я нужен».

Вдруг он ясно понял, что произошло. Даже передернулся, когда вновь все представил.

…Ах, Тана, Тана! Как посмотрит ей в глаза!

Ему стало жалко себя. Сигарета потухла Он раскурил снова, нервно затянулся пару раз, бросил, втоптал каблуком.

«Тряпка! Только поманили, и готово: спекся!»

Он пошел по дороге. Все было как и полчаса назад, та же пустыня, звезды, луна, но Жалел ничего не замечал. Только подходя к своему дому и увидев налитые желтым светом окна да неровный осколок черного стекла, лежащий на земле, — остановился, соображая, что это там, внизу… Наконец догадался: лужа. Наверное, водовозка приезжала, и вода пролилась.

Он с облегчением вздохнул и уже протянул руку, что бы открыть калитку, как его окликнул Салимгирей.

— Добрый вечер, — сказал тот учтиво. И голосом хорошо воспитанного человека пояснил: — Не спится. Да и Гульжамал куда-то пошла. Решил поискать. Не встречали ее?

— Нет. — Почему-то рот был полон кислой слюны; хотелось сплюнуть, и было неловко.

«Что он делает около моего дома? Или догадывается о чем-то?»

— Какая замечательная ночь, — продолжал Салимгирей. — Знаете, даже спать обидно. Тишина. Звезды. Такой покой бывает только в пустыне. И осенью. В преддверии зимы. Поверьте мне — здесь, в Узеке, по-настоящему отдыхаешь душой.

— Да… отдыхаешь, — пробормотал Жалел, соображая, как бы избавиться от собеседника. — У нас — неплохо. Иногда даже и хорошо…

— Что вы! Не просто хорошо — замечательно! — восторженно воскликнул Салимгирей. — Неужели вы не чувствуете бездонности и красоты пространства? Ведь вся арабская любовная лирика родилась в пустыне. У номадов. Лейли и Меджнун. Джамиля и Бусейн… Послушайте только:

Ужели в этом жарком Джаре, где рвут шатры в извечном споре
Восточный вихрь и ветер юга, — мое неслыханное горе?
Что мне до них! Аллах великий все караваны пусть погубит:
Ведь караваны разлучают тех, кто страдает, тех, кто любит!
Сошлись в условленное время и в путь пустились утром рано…
Куда с моим несчастным сердцем ушли верблюды каравана?

Жалел попытался вглядеться в лицо: шутит? издевается? Но Салимгирей поднял голову к небу и смотрел словно завороженный. Наконец он перевел взгляд на Жалела и глядел долго, наверное целую минуту, точно на что-то невиданное или странное.