Мангыстауский фронт

Жалел шел в поселок пешком. Тяжелая круглая луна всходила над горизонтом, как таинственный космический знак. Пустыня в ее багровом свете казалась вылитой из бронзы. И, глядя на этот необычный свет, Жалел вспомнил такой же вечер, уже далекий, ушедший, — когда вместе с археологами он ехал по берегу залива Сарыташ. Подземный храм Шахбагата остался за спиной, но все разговоры и мысли вертелись вокруг того, что они видели и пережили.

Такая же громадная яркая луна вставала тогда над горами и морем, и, глядя на нее, на застывшие волны-горы и на серебристые валы, бьющие о берег, Жалел отдавался на волю какого-то большого планетного времени, уже не годами или столетиями измеряя его, а эпохами, периодами. Отдельные человеческие жизни, прошедшие через святилище, были всего лишь песчинками, но свет — тот, что сиял над миром или пылал в светильнике, — незыблемо и вечно освещал путь поколениям его предков. Творческая воля и гений степняков вовсе не были раздавлены суровой пустыней. Более того, искусство было для них одной из форм борьбы. И разве сегодня, когда все они, работающие в Узеке, пытаются заглянуть в глубь земли, не тот же свет помогает им? Не это ли вечное пламя преодоления сжигает их? Тлепов, Алексеенко, брат… Разве не жжет их тот же огонь творчества и дерзания, что сжигал революционера Петровского, о котором не раз вспоминал отец? Или Жихарева, открывшего Жетыбай?!

Если только представить на мгновение, что люди отказались бы от попыток заглянуть в неведомое, перестали дерзать и мечтать, — не случилось бы с ними того же, что произошло с потомками древних майя, о которых ему рассказывали археологи?

Испанцы-конкистадоры разорили цветущее государство, и некогда талантливый, отважный народ теперь все силы свои положил на то, чтобы уцелеть. Они решили выжить любой ценой, и одно из племен — лакандоны — ушло в леса, затерявшись в джунглях. Отделившись от внешнего мира, лакандоны постепенно забывали о тех временах, от которых остались всего лишь живописные руины. Обсерватории, шахты, каналы, храмы стирались из памяти, словно их никогда и не существовало. Да и, кажется, для чего они? Достаточно быть сильными, ловкими, хитрыми, мужественными охотниками, чтобы выжить.

Но они ошибались. Чтобы продлить жизнь народа, одной заботы о сегодняшних насущных потребностях оказалось мало. Лакандоны скитались по югу Мексики, угасая с каждым поколением[46]. Своей судьбой они как бы говорили, что мысль, не принявшая материальную форму, утрачивается, а знание, не закрепленное пером, резцом, печатным станком, исчезает бесследно, так же как духовный опыт, не переданный детям, ничему не служит.

Потомки некогда могущественных майя уходили в небытие. Их умирание, как думалось Жалелу, началось с той самой минуты, когда вечный инстинкт познания мира уступил место другому — стремлению сохранить себя в постоянном и неизменном виде. Как бы законсервироваться во времени. Но круг замкнулся, и в нем для гибнущего народа не осталось ничего — ни прошлого, ни будущего. Только жалкое прозябание.

«Все движется в мире!» — ответили его предки венгерскому путешественнику, забредшему в адаевский аул. Теперь, когда Жалел сам старался сделать родную землю богаче, он быстрее и глубже почувствовал смысл этого неукротимого и вечного движения. Его народ сумел сохранить и развить дальше древнюю цивилизацию, созданную кочевниками азиатских степей. Предки никогда не забывали прошлое, но и не отворачивались от настоящего, четко сознавая свое место в мире… Огонь в светильнике горел всегда!

Хорошо думалось в этот вечерний час на пустынной дороге, и, когда на краю поселка из тени, которую отбрасывал склад, отделилась фигурка женщины, Жалел с удивлением узнал в ней Гульжамал. И тут же услышал знакомый картавый голос:

— Жалел! Я ждала тебя… Ведь… Хотелось увидеться с тобой. Послезавтра мы уезжаем…

— А-а-а, — горловым звуком откликнулся он, как всегда, когда встреча с человеком была ему неприятна.

Но Гульжамал не обратила на это внимания.

— Не сердись, — продолжала она просто. — Это выше меня…

Он не знал, как вести себя, и спросил первое, что пришло в голову:

— Как чувствует себя Салимгирей?

— Прекрасно! — Она наклонилась к нему, и золотистые волосы упали на лоб. — И знаешь почему?

— Нет.

— Тогда послушай… — она рассмеялась. — Жили два старика. Один с женой, ровесницей, на которой женился в юности, а другой — с молодой. Встретились. Тот, у которого жена старая, и сам еле ходит: сгорбился, исхудал, волосы вылезли. Обезьяна обезьяной. Зато второй помолодел, посвежел, бегает петушком. «Слушай, — спрашивает он. — Что с тобой случилось? Не заболел?» «Я-то здоров, — отвечает приятель. — Старуха болеет. Ни днем, ни ночью покоя нет. Стонет, кашляет, кряхтит. На одних лекарствах держится. А ты, я вижу, как молодой жеребчик. Небось жена холит и нежит тебя…»

«И то правда, — соглашается тот. — Молодая не беспокоит меня. Как уйдет вечером, так только утром и возвращается. Сплю себе вдоволь… Так чего же мне стариться?»

Гульжамал опять засмеялась: беспечно, с грубоватым намеком…