MANIAC

Он украл мои идеи! Похитил и присвоил себе мои эксперименты, мои аккуратно скрещенные числа, пышущие обещанием жизни, и когда не смог заставить их работать на свои цели и задачи, изуродовал и развратил их, оторвал им крылышки, выщипал перышки, воткнул булавки в их код, как эти звери биологи — только и умеют изучать живые организмы, отрывая им ножку за ножкой. Понимание через уничтожение. Да кому такое в голову может прийти? Когда я понял, что он делает, и пошел против него, он поступил так, как на его месте поступил бы любой воспитанный человек, когда хочет кого-нибудь уничтожить, — начал игнорировать меня. Используя свои связи, он похоронил мое исследование вместе с добрым именем, сначала закрыл мне доступ к своему компьютеру — MANIAC, какое подходящее название! — потом нарочно убрал все прямые упоминания моих работ из своей книги, а ведь ее, сам не знаю почему, начали считать полным руководством к автоматам и цифровым организмам. Меня будто бы изгнали. Дали пожизненное заключение за преступление, которого я не совершал, но за которое расплачиваюсь до сих пор. Я не добился справедливости — этот подлец умер, не закончив книгу. Ее издал кто-то из его миньонов, и сколько бы я ни писал его издателю, сколько бы гневных звонков его вдове ни сделал, никому, никому! не хватило духу ответить за бессовестные опущения моих работ в книге фон Неймана, и смелости исправить зло, которое он нарочно причинил моему наследию, тоже никому не хватило. С тех пор я беспомощно наблюдаю за тем, как другие пожинают плоды на полях, где я лично всё перепахал и засеял прежде них. И я мучаюсь, зная, что мои эфемерные создания томятся в твердой памяти, запертые внутри настолько жестких и противных их природе материалов, что кровь стынет в жилах; погребены в пачке перфокарт, изрешеченных крохотными дырочками; похоронены среди катушек магнитной ленты, которая того и гляди вспыхнет и сгорит от мельчайшей искры, или мерзнут в трубках с ядовитой ртутью, где они плавали, как бесшумные ультразвуковые волны, — они до сих пор ждут, забытые среди останков мира, который должны были пережить и заменить, собирают пыль и следы медленного угасания времени, вне моей досягаемости, лишенные той жизни, для которой были созданы. Я бы мог их освободить. Дал бы им место и время для развития. Но я подвел их так же, как подвел себя, хотя за это — за самый большой мой позор и самое низкое падение — я себя не виню. Откуда мне было знать? Кто мог предостеречь меня в день моего знакомства с фон Нейманом в Принстоне? Он встретил меня с распростертыми объятиями сначала. Всё схватывал на лету. Я заметил наше с ним сходство. Меня признавали. Между нами совершенно точно возникла связь. Наверняка он тоже это почувствовал, я даже уверен, потому что и дня не прошло, а я уже подал все документы и был принят на работу. Я приехал около полудня, а следующей ночью уже насаждал память компьютера случайными числами, а потом наблюдал, как они меняются у меня на глазах, не в силах сдержать воодушевление, не желая замечать недостаток света и долгие часы темноты, которые он навязал мне, в то время как расчеты для водородной бомбы, представьте себе, велись со всеми удобствами при свете дня; просто мне повезло увидеть нечто необыкновенное, такое бывает только с самыми удачливыми из нас и навсегда меняет взгляд на мир — я видел рождение чего-то нового. Настоящее чудо, чистейшее диво в наше аморальное время, которое не признает никаких чудес. Это и дар, и проклятье, потому что ответственность лежит на тебе тайным грузом, ты несешь ее в себе, немножечко поглупев, присмирев, не можешь объяснить другим, что произошло, потому что слова либо подводят тебя, либо живут своей жизнью, тихонечко бормочут, шепчут тебе, что истина, глубинная истина — это то, что ты должен узреть, но говорить об этом вслух нельзя, во всяком случае пока всего не поймешь. Я видел такое, и моя жизнь круто изменилась. Но мое сокровище, внезапный проблеск будущего, не был дарован мне богами. Я получил его от нового божества, того, которого сегодня мы почитаем и которому поклоняемся, склонив головы и глядя на него остекленевшими глазами, — моей пифией был компьютер. Идол, достойный моей веры. До создания компьютеров я писал от руки, решал сложные уравнения, от которых зависела судьба следующих поколений моих симбио-организмов, с помощью бумаги и чернил, и потому не видел, как они ходят или даже ползают — они могли только волочиться вперед, ограниченные моими неповоротливыми мыслями и узостью моего мышления, каждый шаг в расчетах прокладывал себе путь через лабиринты моей нейронной сети, пересекал паутину синапсов, бесконечных аксонов, стреляющих внутри электрического вихря, и потому в процессе многое искажалось, теряло форму из-за ошибок или просто исчезало из-за недостатка концентрации. MANIAC мгновенно всё изменил. Я увидел поражающие воображение мутации, беспорядочный рост, сложные механизмы, на которых строится паутина жизни — рождение и смерть, истребление конкурентов и сотрудничество, морфогенез и симбиоз; всё это пробуждалось у меня на глазах, движимое потоком электронов, вдруг оживало с гауссовским ревом внутри крохотной цифровой вселенной. Они были прекрасны, мои сыновья и дочери; нездешние, колдовские, призрачные, но для меня, впервые увидевшего расцвет их форм и структур в лихорадочных снах, они были знакомые и достойные любви, как любое создание из плоти и крови. Совсем скоро дела мои пошли так бойко, что пришлось сдерживаться, чтобы сохранить меру объективности, иначе я рисковал спутать собственные выдумки с настоящей новизной, созревавшей у меня на глазах. Я экспериментировал бессчетное количество раз, чтобы исключить фактор человеческой ошибки, понемногу признавал, что происходит нечто поистине чудесное, но для окончательного прыжка веры всё еще был не до конца уверен в себе. Я уже стоял на пороге открытия, заприметил на горизонте очертания моей земли обетованной, и именно тогда фон Нейман заинтересовался моим проектом.