MANIAC

В оставшееся время я работал, как ненормальный, но всё напрасно. Чтобы успешно вырастить поколение симбионтов и доказать, что жизнь рождается не только через яростное соперничество, но также и через сотрудничество и постоянный созидательный симбиоз, нужны годы, а то и десятилетия. Хотя кто знает? Может, хватило бы нескольких недель или дней. Если бы удача улыбнулась мне только раз, если бы мне выпала счастливая карта или звезды сложились бы правильно, я бы выкрутил руки Судьбе и заставил ее прогнуться под меня. Но теперь уже не узнать, да и что это был за код у фон Неймана, который он замарал своими толстенькими ручками, — тоже не узнать. Что он там увидел? Что компьютер показал ему? Пережил ли он такое же откровение, что и я? У меня был только один способ узнать — запустить его код. Есть такая основная вычислительная истина, ее математическое доказательство представил еще Тьюринг, но мало кто ее осознает — совершенно невозможно узнать, на что способен код или какой-то его фрагмент, пока не запустишь его. Просто взглянуть и понять нельзя. Даже простейшие программы могут оказаться поразительно сложными. Верно и обратное: можно написать путаный код, многоуровневую башню из шифров, и она будет совершенно стерильна, голый монотонный пейзаж, на который не упадет ни капли воды. От меня скрыли знание о моем же коде, и я умру, так и не получив ответа на вопрос, я мучаюсь от любопытства. Да, он мерзавец, но я не стану отрицать, что у него был уникальный ум, а к своему детищу, к компьютеру MANIAC, он относился как к сыну. Он знал, на что способна его машина. Предчувствовал, на что она способна даже тогда, в пятидесятые, когда технологии еще были на заре своего развития. Я часто воображаю, как возвращаюсь туда, в подвал института, иду и раскапываю наметки фон Неймана, правила, которые он установил в моей цифровой вселенной. Потому что мне нечего предъявить в доказательство моей работы — мои создания, выращенные в памяти компьютера фон Неймана и позднее в других машинах, исчезли, они не смогли жить самостоятельно, у них не было своей жизни. Мое существование между тем стало напоминать жизнь монаха-скитальца: я переезжал от одного компьютерного терминала к другому без гроша за душой, меня травили враги, преследовали коллекторы, ослабляли многие недуги, осаждали академические паразиты, живущие в тени мира, который вдруг стал таким темным, что мне приходилось прокладывать себе путь на ощупь. Совпадали ли намерения фон Неймана с моими? Его, который когда-то господствовал над научным миром, а потом скукожился в памяти людей до размеров своей гнилой душонки? Или он просто играл, что очень любил, с силами, по моему мнению, неподвластными его пониманию и контролю? Уверен, человек, с которым я был знаком недолго, а ненавидел всю оставшуюся жизнь, имел собственное ви́дение, миссию в некотором роде, потому что во времена, когда мы еще работали вместе, я спросил, как он думает объединять идеи о вычислениях, самовоспроизводящихся машинах и клеточных автоматах с его недавним увлечением мозгом и механизмами мышления. Я запомнил его ответ на долгие десятилетия; он до сих пор время от времени возникает в памяти, когда кто-нибудь случайно вспомнит фон Неймана в разговоре. «Пещерные люди придумали богов, — сказал он. — Не вижу причин не сделать того же и нам».

Война, оружием

в которой станет погода

Клара Дан