MANIAC

Не понимаю, как я его терпела. Урезонить его было невозможно. Когда мы с ним ссорились, приходилось манипулировать, хитрить самым изощренным образом, только бы навязать хоть капельку моей воли. Как с огромным ребенком. Всё время балуешь его, морочишь ему голову, а если не получается, колотишь, только бы послушался. Я не умела иначе обойти его ослиное упрямство. Он мог быть невероятно жестоким, сам того не понимая. Обожал указывать на мои противоречия, запросто вспоминал всё, что когда-либо читал или слышал, и безжалостно, хирургически точно припоминал каждую обиду, оскорбление и унижение. Все слова, сказанные сгоряча, всё, что я когда-либо писала или произносила в гневе, — всё каменело и хранилось в этой его ужасной памяти, чтобы он мог расщеплять меня, как объект своей математической дедукции. Reductio Ad Absurdum, то есть «довожу до абсурда», такое прозвище они с друзьями придумали для меня, и я делала вид, что мне всё равно, хотя оно больно ранило меня. Джонни особенно ожесточался, когда решение какой-нибудь задачи заходило в тупик или когда я смела прервать бесценный ход его мысли. Как ни странно, мы никогда не ссорились по-крупному из-за серьезных вопросов — вроде где нам жить или как распорядиться деньгами; мы страшно скандалили по мелочам, из-за пустяков, которые приходится преодолевать всем супружеским парам. Как-то раз, например, он отказался помочь мне открыть дверь гаража.

Джонни только вернулся домой после просто немыслимого для себя мероприятия — он снялся в телепередаче. Это была одна из приторных программ для так называемых молодых взрослых, которую, уверена, никто никогда не смотрел; называлась она «Молодежь хочет знать» и шла на канале NBC почти десять лет. Представители правительства, именитые спортсмены, выдающиеся ученые отвечали на животрепещущие вопросы любознательных мальчиков и девочек. Джонни пришлось сняться в рамках рекламной компании, которую проводила Комиссия по атомной энергии, и когда программа вышла в эфир, я хохотала до слез — вокруг него толпятся нарядные детишки, а интервью у него берет стриженный под машинку пухлый блондин в костюме и галстуке боло. Ему лет шестнадцать, не больше, а он уже на голову выше моего мужа и засыпает его бессмысленными вопросами: достаточно ли в США квалифицированных специалистов для работы с новейшими технологиями? Достаточно ли грантов для молодежи? И Джонни отвечает на эти вопросы с ангельским терпением, как будто он — любимый дядюшка всех американских детей, улыбается, кивает, прохаживается в кадре, ссутулившись под весом большущего микрофона, который закрепили у него на груди; они осматривают атомную станцию, репортер ведет его под руку, указывает ему на толстые кабели на полу, только бы мой супруг, вечно витающий в облаках, не оступился, пока обстоятельно рассказывает об устройстве счетчика Гейгера, сцинтилляторов и других инструментов, которыми измеряют радиацию, и еще не догадывается о том, что облучение, которому он подвергся во время ядерных испытаний, стоило ему жизни. Всё, что нам осталось, единственная видеозапись с ним — эта дурацкая телепрограмма. Как же так получилось? Из гения сделали говорящую голову, экскурсовода! Еще осталась всего одна его аудиозапись, лекция о гидродинамической турбулентности. Меня охватывает сильная ностальгия, потому что на пленке слышно, как он неправильно произносит слова — «быстго», «вопгос», «тгениговка», и его изюминка, «пегеменная», — эта его особенность речи была такой нарочитой, что я искренне верила, будто он нарочно так говорит, потому что на любом другом иностранном языке, кроме английского, он произносил слова предельно четко. Когда он вернулся домой после съемок, он выглядел смертельно уставшим; сказал, что возьмет пару дней отдыха от работы, и я по глупости решила, что теперь-то мы наконец сделаем всё, что так давно собирались, и сразу же взялась планировать долгожданные каникулы. Однако вскоре до меня дошло: он не отдыхать собирается, а, наоборот, работать больше прежнего, и ничего подобного я не замечала за ним раньше; он заперся в кабинете и дал ясно понять, что не выйдет до тех пор, пока не доделает то, что завладело его разумом.