MANIAC

Не стоило его отвлекать. Я знала, что не стоило. Знала же, что будет. И всё равно поступила по-своему. А что еще мне было делать? Готовить ему обед и оставлять за дверью? Пережевать и сплюнуть ему в глотку, как мать-наседка? Я была в ярости, и даже хуже. Я была сама не своя. Меня тошнило, неделями болела голова. Я отчаянно хотела поговорить с ним, но он сразу начинал орать, стоило только намекнуть ему о том, чтобы сходить в бар или поужинать вдвоем. Это был вовсе не мой Джонни. Да, он кричал, когда мы ссорились, но он никогда не обращался со мной плохо, только если мы ругались всерьез. Пусть он был равнодушный, легкомысленный, холодный, и тому подобное, но его не назовешь жестоким. Он многое терпел. Даже слишком многое. Выходил из себя не сразу, долго закипал. Вообще было непросто вывести его из себя. А тут он вдруг переменился, по этой причине я сдерживалась сначала. Знала, что он принес домой распечатку одной из «вселенных» Барричелли, особенно интересную, которую подробно мне описывал — почти все цифровые организмы в ней стали паразитами, создалась крайне пагубная среда, и Джонни почему-то решил, что именно такими будут все цифровые экосистемы, если только мы не найдем способ управлять жуткой плодовитостью этого Эдема, единственного в своем роде мира, который создал наш вид. Хотя напрямую он мне этого никогда не говорил, было ясно, что он пытается создать нечто настолько новое, что нельзя обсуждать это ни с кем, даже с близкими друзьями или самыми надежными коллегами. Но мой муж и так частенько ото всех закрывался. Ему было одиноко даже с теми, кого он любил. Поэтому я понимала его необычную привязанность к компьютерам, но в то же время удивлялась. Я работала с обоими компьютерами, и с ENIAC, и с MANIAC, и знала об их ограничениях всё. Так называемые электронные мозги умели делать сложные гидродинамические вычисления и даже умножали покруче моего мужа, но во всех прочих смыслах были тупые как пробка. Да разве может безжизненная груда металла сравниться с человеком? Каких чудес он ждал от этих машин? Они не осознают своего существования, а значит, в лучшем случае могут ускорить наш прогресс или падение, но никак не управлять им. И зачем Джонни притащил домой копию программы Барричелли? Кстати, кто на самом деле автор этой программы? Может, мой муж присвоил себе его идеи и развил их сам, как делал прежде не раз? Одно не вызывало сомнения — код был настоящее произведение искусства, филигранный узор из точек и линий; они пересекались, сливались и разъединялись, как зубчики у сломанной молнии, оставляя широкие полосы негативного пространства, окруженные изящной решеткой кода. Я оценила его красоту и смогла понять кое-какие идеи, скрывавшиеся за этим кодом, но остается только гадать, что́ увидел Джонни. Что бы там ни было, он совершенно потерял голову. На сей раз им овладела другая одержимость. Ничего общего с прежними увлечениями. В ней не было радости. Я заметила, что ему тяжело; никогда с ним такого не было. Если Джонни не мог найти быстрое решение, он терял интерес к задаче и переключался на что-нибудь другое. На этот раз он застрял. Я слышала, как он ругается у себя в кабинете, половицы нашего дешевого дома, который Джонни купил, не посоветовавшись со мной, скрипели, когда он ходил из угла в угол. Вдруг что-то грохнуло особенно звонко, и я поспешила наверх посмотреть. Открываю дверь, Джонни стоит весь в испарине, дрожит, а под ногами у него осколки моего любимого керамического слоника, которого я любовно поставила на его письменный стол как напоминание о себе, и теперь мой слоник вдребезги разбился о стену. Ярость ослепила меня — эту безделицу подарил мне отец, и ничего дороже в моей коллекции не было, но, когда я пошла на Джонни, он ласково выставил меня в коридор, закрыл дверь у меня перед носом и вернулся за стол к своим делам, топча осколки моего слоника своими лакированными ботинками.