MANIAC

Сначала он был так же увлечен, как и я. Приходил в институт среди ночи, потому что только тогда мне и разрешали работать, и засыпал меня самыми каверзными вопросами. По тому, о чем он спрашивал, можно было судить о том, как он думает, ведь по вопросам и стоит судить о человеке, и когда я с успехом объяснил ему мой тезис о симбиогенезе, он начал общаться со мной более откровенно и свободно, и мне удалось заглянуть к нему в голову. Он спросил, слышал ли я о машине Тьюринга с оракулом. Со временем я понял, что он задал мне этот простой вопрос для проверки. Мне повезло: я знал, что Тьюринг писал докторскую диссертацию о машинах с оракулом, когда ему было всего двадцать шесть; он описал обычные компьютеры, которые работали, как все современные устройства, следуя набору точных инструкций. Однако Тьюринг изучал статьи Гёделя и проблему остановки и знал, что у подобных устройств неизбежно будут ограничения и они не годятся для решения множества задач. Дедушка компьютеров мучился от их несовершенства — Тьюринг мечтал о чем-то ином, о машине, которая не просто работает логически, но и ведет себя как человек, у нее есть не только ум, но и интуиция. Тогда он вообразил себе компьютер, способный строить догадки; подобно античной Сивилле, что предсказывает будущее в экстазе, его устройство в определенный момент делает недетерминированный прыжок. Однако Тьюринг не объяснял, как достичь такого выдающегося результата. В диссертации он описывает «некие способы решать задачи теории чисел, своего рода оракул», а потом добавляет: «Не будем вдаваться в подробности о природе этого оракула, скажем лишь, что он не может быть машиной». Фон Нейман был потрясен. Почему Тьюринг так туманно описывает одну из своих самых странных идей? Всё объяснение — на страницу, половина которой отводится другим вопросам. Да, всего полстраницы, несколько абзацев, но в них говорилось о компьютере, неподвластном логическим ограничениям, который может решать неразрешимые и невычислимые задачи благодаря квазичеловеческой интуиции, и фон Нейман крепко ухватился за эту мысль. «Неужели вот он, путь развития?» — спросил он. Неужели Тьюринг превзошел Гёделя, нашел способ вырваться из стальной клетки формальных систем? Такое открытие вполне может развернуть вычисления в новом неожиданном направлении. Ход мысли фон Неймана совершенно сбил меня с толку, я начал сторониться его, хотя вынужден признать: я гордился тем, что такой «великий человек» доверяет мне, за что сегодня мне стыдно, ведь теперь я знаю, какой он на самом деле и какие у него наклонности. Я сам выдал ему большой кредит доверия, хотя твердо верил: напрасное это занятие — пытаться наделить машину уникальным человеческим интеллектом, ждать от компьютера проявлений интуиции, в то время как путь вперед только один, тот, что прокладываю я, пусть даже почва у меня под ногами пока новая и сквозь нее я вижу неприкрытую бездну. Не нужно копировать наши медленные мысли и вымученные логические процессы — пусть разум сам собой разовьется в цифровом мире, вырастет в процессе эволюции, а наша роль в этом процессе маленькая, как у заботливого садовника: работать на земле, деликатно стимулировать рост, подрезать те ветви древа жизни, что плохо прижились, освобождать место корням, чтобы они глубже зарывались в землю в поисках питательной среды. Я почти ничего из этого не сказал, но смутно намекнул на свою главную цель. Подумалось, может, он как-то иначе разовьет идеи Тьюринга? Знай я тогда то, что знаю сейчас о его характере, о привычке обирать и обворовывать свое окружение, я бы сидел тише воды ниже травы, если бы только мой язык не предал меня, как позднее предал фон Нейман. Не стоило ему доверять; после знакомства с ним я не доверял больше никому. Я рассказал ему только малую часть, но ее оказалось предостаточно, и не успел я понять, что происходит, как он уже пробрался в лабораторию без моего ведома и осквернил, кто его знает с какими греховными намерениями, мой четко выверенный Эдем, который я готовил к самому амбициозному моему эксперименту. Никогда не забуду тот день. Роковой. Я пришел в институт в полночь и уже спускался в помещение, где стоял MANIAC, как вдруг услышал голос фон Неймана, он говорил с кем-то. Разобрать слова было невозможно, голос глох в невыносимой летней жаре за иступляющим гулом кондиционера, но тон был такой ласковый и сахарный, будто он баюкает младенца или выманивает котенка из мягкого тепла материнского брюха. Я вошел в помещение, он был там один. Я прокашлялся, он поглядел на меня и улыбнулся, вид у него был перепуганный и смущенный — на щеках алые пятна, руки чуть заметно дрожат, как будто бы я застукал его со спущенными штанами и биноклем в руках, точно он вуайерист, а за окном — красавица-соседка. Он говорил сам с собой или с компьютером? Я оборвал эту мысль, потому что сразу понял, к вящему моему изумлению, что MANIAC работает на полную мощность, фон Нейман запустил мой код. Мой! Я потребовал, чтобы он немедленно прекратил. Он послушался и, кажется, не обиделся на мой тон, но тут я заметил, что он успел оптимизировать несколько подпрограмм и внедрил серьезные изменения в следующий вычислительный цикл, заменив мои инструкции совершенно непостижимым образом, и я вышел из себя. Чудовищное предательство! Я с силой оттолкнул его и попытался остановить процесс, пока не поздно. Я повел себя совершенно иррационально, признаю, но, справедливости ради, мне приходилось выгрызать себе каждую миллисекунду компьютерного времени, я постоянно отставал от графика и потому всё время был раздражен. Добавьте к этому мой вампирский образ жизни: я работал семь дней в неделю, спал днем, солнце видел только пару часов в сутки, никаких социальных или романтических контактов, ничего — только работа. Я мыслил не так ясно, как мне бы того хотелось. Чувствовал, как рассудок по крупицам покидает меня. Не помню, какие слова я сказал, чтобы отвадить этого монстра от моего эксперимента, помню только, совершенно ясно и незамутненно, что он вел себя на удивление смиренно. По-моему, он был не из тех, кто станет ссориться. Он повиновался, не ответил на мои жалобы и ушел, ни слова не сказав и не извинившись за то, что сделал. Он так никогда и не извинился. Таким был наш с ним последний разговор. Тогда же я понял, что мои дни работы за компьютером сочтены.