Маньяк Гуревич

Свою квартиру они должны были, оплатив ремонт, сдать государству, как и паспорта, как и всю прошлую жизнь – навсегда, на свалку. Денег на всё про всё катастрофически не хватало, зарплаты таяли. Люди в подобных случаях продавали мебель, хрусталь, какие-то семейные драгоценности. У Гуревичей ничего подобного не имелось. Выяснилось, что его родители предпочитали (хо-хо!) духовные ценности. Немного поддерживала папина библиотека (всё тот же Пушкин) – её по частям сносили в букинистический.

Но в один из этих дней в дверь позвонили, и Катя открыла. Потом этот рассказ она всегда начинала так: «Открываю дверь, на пороге стоит Чудо…»

Как странен этот средний род применительно к одной из самых привлекательных женщин, думал Гуревич, выслушивая в первый вечер возбуждённый рассказ жены. Потому что в дверях квартиры Гуревичей стояла… Эсфирь Бенционовна Могилевская. Она была в хорошей фазе и, переступив порог квартиры и прикрыв за собою дверь, негромко объяснила, что, услышав об отъезде семьи Гуревичей, решила их навестить.

«Да ты что! – восклицала Катя. – Совершенно нормальная благородная дама в умопомрачительном сером итальянском плаще, в сапожках моей мечты и в темно-сером костюме джерси. Я таких и во сне не видала! В ушах гранаты, на шее – гранаты, на пальцах – обалденные старинные гранатовые перстни!!!»

Эти перстни (изумительной красоты алый баварский гранат!) Катя заметила, когда Эсфирь, небрежно щёлкнув замком сумочки, достала и выложила на кухонный стол толстенную пачку сотенных. Рядом с буханкой бородинского хлеба они выглядели как дикая инсталляция художника-модерниста.

Катя слова выговорить не могла. Она поверить не могла, что перед ней та самая психованная баба, ради которой её муж примерял посреди ночи кастрюлю на голове собственной жены; та самая чокнутая баба, чьи драгоценности Катя шутки ради когда-то на себя нацепила! Эта непринуждённая стать, грациозное достоинство в каждом жесте, прекрасно поставленная речь… Какое счастье, что Гуревича дома не оказалось! С него бы сталось не взять эти деньги, пустив семью под откос!

Вечером он бегал перед Катей по комнате, воздевая руки, запуская их в волосы и восклицая:

– Как ты могла?! Как ты посмела?! У моей пациентки?! Я немедленно еду вернуть эту взятку!!!

– Я написала ей расписку! – в отчаянии крикнула Катя (грамотный ход, сказала бы мама, грамотный ход «крепенькой девчушки»). – Расписку написала, понятно, Гуревич, идиот ты конченый? Дала расписку, что мы одолжили и вернём… Частями присылать будем на протяжении трёх… нет, пяти… семи лет! Можешь ты, наконец, успокоиться, дуралей?

Между прочим, нечто такое Катя действительно пробормотала, не отводя взгляда от увесистой пачки денег на столе. Мол, спасибо, мы отдадим, обязательно отдадим, как только встанем там на ноги. Эсфирь Бенционовна накрыла её руку мягкой тёплой рукой, улыбнулась и своим неподражаемым грудным, но и грустным голосом проговорила: «Вздор, Катерина. Не желаю слышать. Это всё вздор, мусор, жалкие бумажки. Вот вы владеете настоящим золотом. Берегите Семёна Марковича…» Поднялась и ушла. И сидела-то минут десять только. Потрясающая женщина! А Катя опустилась на стул и часа полтора, как в гипнозе, смотрела на пачку денег, не в силах приступить к пересчёту; сидела, отщипывая от буханки бородинского кусочки хлеба и нервно их жуя…

Гуревич совсем притих…

Он не мешал Кате покупать идиотские скатерти, простыни, какие-то пижамы или кожаные куртки, но надоел ей до чёртиков своими унылыми сентенциями о том, что эмиграция – это трагедия, а не морской круиз и не прогулки при луне, – почитай, Катя, хороших русских поэтов. Катя раздражённо отвечала, что при луне гуляют только лунатики, а ещё пациенты Гуревича, ряды которых он пополнит, если она, Катя, не увезёт его из этого бардака и кошмара.

За далью даль, думал Гуревич; за бардаком и кошмаром всегда маячат другие кошмар и бардак. Это вечная карусель в том парке аттракционов, в котором мы обречены развлекаться всю жизнь; это вечные лодки-качели, из которых невозможно выбраться, даже если тебя тянет блевать на всех и на всё вокруг…

Он был весьма недалёк от истины.

Часть четвёртая. Лимонное деревце во дворе

Девяностый год двадцатого столетия…