Маньяк Гуревич

Спустя треть века в самой цифре этой, во всём том времени ему чудилось нечто лысое, уродливое и истощённое; большеголовое, на тонкой ножке. И безысходное, как стылая тоска.

Миллион народу встал на крыло и перелетел в другой ареал обитания. Такое случается в природе с птицами, животными или насекомыми; с людьми это происходит в периоды мировых катаклизмов и общественных потрясений… Или по воле какой-то непостижимой силы. В апокалиптической стае, заполонившей небеса, неслась в неизвестное и семья Гуревичей.

В Беэр-Шеву их принесло в самый канун Судного дня.

Через ушлого маклера Славика, который в стране ошивался аж четыре месяца и потому знал тут, по его словам, «всё буквально-досконально», сняли двухкомнатную квартиру в районе странноватой застройки: окрестные дома, похожие на коробки из-под обуви, но глиняные на вид, стояли на хлипких столбах и непонятно как держались: Гуревич сразу решил, что в них даже входить опасно, а уж когда тряханёт (он прочитал брошюру о местных перспективах на землетрясение и был серьёзно впечатлен), все мы будем погребены под горой обломков.

Славик энергично пресёк попытки Гуревичей отвертеться от данного монплезира и «посмотреть хоть что-то ещё получше».

– Шо смотреть, шо ещё вам смотреть?! – весело и задиристо кричал он, и видно было, что сам чёрт ему не брат, а о человеках уж и разговору нет. – Ленинский шалаш?! Это я могу устроить. А раскинуть мозгами и понять, шо вас таких милльён припёрло и каждому надо «шо-та получше!»? Вы тут имеете шикарную квартиру: дверь есть? Окно выглянуть? Унитаз настоящий, журчит – шо вам ещё?! Ну, район религиозный, да, ну, эфиопы здесь живут. А эфиопы вам – не люди?

– Нет, что вы, люди, конечно! – торопливо заверил его Гуревич. Обвинение в ксенофобии он всегда считал самым оскорбительным. – Мы согласны…

…но после подписания договора на коленке у Славика и передачи ему денег всё же спросил, ибо просто в голове не укладывалось: почему – эфиопы, откуда эфиопы? Разве Эфиопия не в Африке?

– А здесь, по-твоему, – шо? – удивился Славик и заржал: – Здесь, братан, такая Африка, шо ты скоро сам на пальму полезешь.

С тем и сняли эту первую квартиру.

Тем же вечером стояли рядышком у окна, взявшись за руки, и таращились на то, как по улице плавно и торжественно шествуют куда-то вдаль чернокожие семьи: все – в белых одеяниях, как тени в преисподней; все почему-то в домашних тапочках или резиновых калошах. Время от времени чей-то задушенный вопль пропарывал густой пустынный воздух середины сентября.

– Гуревич… – задумчиво проговорила Катя (она не плакала, и это было ещё страшнее), – помнишь те два рояля с инфарктом?

Он вспомнил… История давняя была и диковатая, произошла в бытность его работы на скорой. Вызов как-то поступил с Васильевского, с Третьей линии. Странно обречённый женский голос прошептал в трубку: «У нас инфаркт…». «Что значит – у нас?» – пробурчал Гуревич, садясь в машину.

Он вошёл в прихожую квартиры в старом петербургском доме и отшатнулся: обнявшись, вернее, вцепившись друг в друга, словно боясь свалиться, перед ним качались мужчина и женщина, оба коричневые, а лиц не разглядеть…

– Где здесь свет? – в замешательстве спросил Гуревич. – Я ничего не вижу… Что… что с вами?

– У нас инфаркт! – твёрдо, в отчаянии повторила женщина.

Самое дикое, что у них и белки глаз были коричневыми, с каким-то странным волнисто-древесным рисунком. Гуревич отослал фельдшера Леню в машину и твёрдо пообещал хранить медицинскую тайну.

Эта пожилая пара много лет работала на фабрике «Красный Октябрь», бывшей Беккера, на Итальянской. Она – технологом по материалам, он – настройщиком. Вся жизнь, вся жизнь там…

– Новую морилку получили, из ГДР… – бормотал муж, нервно облизывая коричневые губы коричневым языком. – Понимаете, выглядела в точности как шоколадный ликёр, и бутылка такая завлекательная, а запах вообще божественный… И кондитерский вкус! Мы сначала только лизнули, в шутку, – вкусно! – ну а потом по стакану налили – попробовать, у нас вчера юбилей совместной жизни, сорок годков…

Они стояли перед ним – два пожилых рояля, приятно выкрашенных под тёмный орех.

– Вы нас должны увезти? – мужественно спросил мужчина. – Составить бумагу? Хищение государственного имущества? Переливание крови? Мы ко всему готовы…

Никуда он их, конечно, не увёз. Жизнь и так становилась безумной, незачем усугублять. Хотя, конечно, проще было отвезти их в больницу: капельница – это долго, на час, а вызовов полно, и диспетчер торопит. Опять же, две истории писать, тоже морока…

Но никуда он их не отвёз. Поставил физраствор плюс мочегонное для диуреза. Чаю попил, заодно выслушал очередную богатую ленинградскую судьбу, с блокадой в центре души и памяти. Он любил бывать в таких домах, где желтоватые обои, старая деревянная вешалка с загрустившим на ней осенним пальто, мутное стекло старых рюмочек в буфете, пальмы в кадушках…