Маньяк Гуревич

В один из осенних дней начала жизни Бетти позвонила, спросила – не хочет ли он «заработать копейку»? Он радостно гаркнул – а то! Конечно, хочет, да ещё как! И с большим трудом (понимать ему почему-то было труднее, чем говорить), переспрашивая и уточняя, спотыкаясь о застрявшее с пятого класса немецкое «варум», он наконец разобрался: завтра, в восемь утра, надо стоять на остановке седьмого автобуса. Группу рабочих подберёт и отвезёт на место трудовой занятости синий минибус. За день работы – двадцать шекелей. Но плата – «в конце всех дней», – сказала Бетти, и в этом прозвучало нечто библейское, бесконечное… Впрочем, в те дни Гуревич ещё не вникал в интонации работодателей.

Назавтра грянул вселенский дождь. Потоки, запруды, водовороты… Шелестящая стена воды, плотная на ощупь, как клеёнчатый плащ.

Местные дожди оказались неслыханными, ошеломительными, тропическими – куда ленинградским! Зонты в такие дни становились ненужным аксессуаром: странно одушевлённый стервячий ветер рвал их из рук и в гневе швырял на асфальт или забрасывал в кусты, откуда потом страшно торчали металлические спицы.

Гуревичу повезло: в хозяйской кладовке он разыскал прозрачный дождевик времён британского мандата[3] – слишком длинный, зато с огромным капюшоном. Интересно, кто его носил, – может, Голиаф? Ликуя, Гуревич влез в рукава, запахнулся и выбежал из дому – сарделька в целлофане.

На остановке уже горбились человек семь. Двое мужчин, остальные женщины: тех вообще было как-то больше в первые годы разнорабочей занятости.

Ровно в восемь из пелены дождя выплыл синий минибус, подобрал всю группу и уполз в пелену дождя…

Тридцать лет спустя Гуревич так и не знал – что это был за кибуц, куда их возили, кто был хозяином той теплицы, где советские инженеры, врачи и кандидаты наук должны были заработать двадцать шекелей в конце всех дней, по итогу своей согбенной работы – кошмарной, ибо заключалась она в следующем: надо было уничтожать ростки сорняков в пластиковых баночках из-под йогурта, где в центре торчал росток будущего помидора. Вот его надо было уберечь, осторожно извлекая пинцетом сорняки.

Баночки стояли в ряд на огромном подносе, водружённом на составленные фанерные ящики. Весь день, согнувшись кочергой, Гуревич пинцетом вылавливал в баночках из-под йогурта сорняковые былинки вокруг синьора-помидора.

Под конец первого рабочего дня он пожалел, что приехал в Израиль.

Под конец второго дня пожалел, что родился на свет.

Под конец третьего дня…

Впрочем, это уже неважно, так как на четвёртый день минибус не приехал. Вообще, Он не приехал никогда…

Группа кандидатов наук, врачей, инженеров и прочих идиотов стояла под тем же остервенелым дождём, вцепившись в зонты, рвущиеся из рук, ибо все не помещались под пластиковым навесом остановки. Молча ждали, почти не переговариваясь. Каждый сам перебарывал в себе тоску и отчаяние. Никто не знал – как зовут хозяина теплицы, как называется кибуц. Все только знали, что минибус ровно в восемь должен показаться из-за угла министерства абсорбции. И он не показывался…

Не приехал он ни на пятый, ни на шестой день. Затем группа рассосалась. Всяко бывает. Всяко здесь бывает; впрочем, как и везде…

На седьмой день (все же было что-то библейское в этом первом трудовом его опыте) Гуревич явился к Бетти. Взял, как положено, номерок, дождался своей очереди и вошёл в кабинет. Накануне, маясь бессонницей, он выстроил со словарём три дельные фразы: не хотелось отнимать у неё лишнего времени.

– Бетти. Я работал, – аккуратно и спокойно выговорил Гуревич. – Был сильный дождь. Где деньги, Бетти?

Она растерянно на него уставилась и сказала, так же аккуратно подбирая русские слова:

– Шимон, я не знаю. Пришёл человек, давал работа. Я думать, это хорошо.

Ночью он опять не спал, стараясь постичь – как это может быть? У него были какие-то иллюзии относительно своего народа. Что-то случилось с мировым равновесием, что-то накренилось и скособочилось в представлениях Гуревича о мироустройстве.

Утром он снова пошёл в министерство абсорбции. Взял номерок, вошёл к чиновнице.

– Бетти! – проговорил внятно и настойчиво. – Я работал! Шёл сильный дождь. Где деньги, Бетти?

Пару минут она смотрела на него, огорчённо хмуря брови.

– Шимон, я не знаю, – проговорила она, вздохнув. – Ты понимаешь русский? Этот человек прийти с улица. Давал работа. Я думать – бедным людям хорошо.

«Ну, конечно, – сказал он себе, – оставь её в покое – она тут при чём?» И ушёл, но ночью всё нутро у него горело и растекалось жёлчью. Он не мог постичь обескураживающей простоты этого грабежа, этого рабовладельческого насилия над себе подобными. И почему – подобными? Кто из той группы интеллигентных людей был подобен той невыразимой сволочи?! Никто!

Он пошёл в министерство абсорбции. Взял номерок, вошёл в кабинет.

– Бетти! – отчеканил он, с силой двигая желваками. – Я! Работал! Был сильный дождь! Где деньги, блять?!

Она беспомощно раскинула руки и спросила на иврите:

– Шимон, а ты и завтра придёшь?

– Конечно! – заверил он её по-русски.