Манифест Рыцаря (СИ)

От последующего удара он не отбился, но кончик клинка скользнул по правому боку, прошёлся по бедру, порвав тунику и штаны.

Забыт был ледяной воздух предгорий. Забыты жаркие дни июльского Приморья и неизведанной степи, оживавшей в рассказах Туригутты. Мир горел и плавился знойной болью, не дававшей возможности вдохнуть. Чернильные пятна поплыли перед глазами. Но в руках всё ещё был меч, в ушах звенел пронзительный женский крик, и он поднял руки, сделавшиеся неимоверно тяжёлыми, и замахнулся.

Что-то подхватило его, вздёрнуло в воздух, встряхнуло и закружило, как прорезавшиеся невесомые крылья, и он врезался во что-то податливое и мягкое. Затем упал, роняя меч, себя и, самое главное, собственную жизнь и честь в песок и грязь ристалища.

***

…Кровь капала на песок. Крики оглушали. Только одного голоса не было слышно, голоса Мотылька. Он вряд ли мог издать хоть звук. Тури прижала руку ко рту, её затошнило, она знала боль, ещё бы ей не знать её, никакие сломанные ноги и руки рядом не стоят, это боль умирания.

Долгий, тёмного нефрита взгляд обратился к ней с тоской, мукой, признанием поражения, осознанием, обидой. К ней, воплощающей всё, чего глупый Мотылёк сам себя лишил, заворожённо мчащийся на её разноцветное пламя, пылающее, но никогда не гаснущее — и никого не греющее.

В этом взгляде было всё, кроме страха. Он не боялся.

Но одновременно с подскочившими на трибунах зрителями, голосящими о целителе, в нескольких шагах от Левра грациозно, медленно и с непередаваемым демонстративным изяществом на землю опустился мастер-лорд Оттьяр, держась за грудь.

— Что это? — встревоженно загрохотал Бритт за спиной Туригутты. — Капитан, кто-нибудь считал удары?

— Кровь с обеих сторон, мастер меча!

— Где Наставник, спросите его, чья сторона взяла, быстрее!

Они спешили. Бегали, спотыкаясь, переспрашивая, толпились с взволнованными лицами, желая узнать лишь одно: кто оказался прав, на чьей стороне правда. Тури не отказалась бы знать её тоже. Наставник на ристалище направился к Левру. Спустя мгновение в воздух он вздел его меч, и одновременно на трибунах подскочили, гомоня, зрители.

Капитан Элдар рядом с воеводой откинулся на спинку своего сиденья, поёрзал, склонил голову набок.

— Никогда не находил ничего интересного в поединках чести, но вынужден признать, этот стоил того, чтобы увидеть.

— Он жив? — спросила негромко женщина, всматриваясь, щурясь, в центр поля.

— Видимо, жив; милостивая сестра, я надеюсь, вы не откажете мне ещё в одном одолжении…

— К бесам степным долги между нами, Элдар, я хочу, чтобы ты сказал, что он жив.

Она никогда не вела себя, как трепетная дева, и, возможно, пришло время. Капитан Элдар смотрел на неё строго и без улыбки.

— Художник из Нэреина, к которому я обратился, чтобы он запечатлел всё происходящее, желает написать ваш портрет, сестра. Неразумно будет отказаться. Буду рад, если вы снизойдёте до этой просьбы. Что же касается вашего рыцаря Левра, полагаю, ему будет оказана вся необходимая помощь. — Он нажал на слово «вся».

— Он не мой рыцарь. Он даже не воин…

— Он защищал вашу честь.

«И своего князя, — подумала Тури, — и всего этого долбаного королевства. Всех, кроме себя, мой глупый Мотылёк». От ристалища вернулся Бритт, переполненный животрепещущими новостями.

— Парень при ногах и руках и пока что дышит, — пробасил он неодобрительно, — по большей части, раны неглубокие. Козёл Тьори тоже — насколько я могу судить. Обоих забрали лекари. Правда, на стороне мальчика…

С Туригутты было довольно. Её отталкивали и тянули в разные стороны, кое-где намечалась потасовка, кто-то громко требовал назад против правил сделанную ставку, но она всё же прорвалась сквозь толпу, перемахнула через оградку и устремилась к Мотыльку.

***

— …И конечно, ты будешь считать себя правым. Видишь ли, когда ты побеждаешь, то вся эта шелуха, самопознание, раскаяние, долготерпение, вот это всё, оно спадает, оно исчезает, растворяется. Ты снова пируешь. Пройдут годы; и вдруг окажется, что осталось мало тех, кто готов вспомнить с тобой твои победы. Их просто не станет больше. Потом уйдут и те, кто знал твои поражения. А ты всё будешь корить себя, что не успел любить своих друзей так, как они того заслуживали, а врагов ненавидел меньше, чем мог бы, не понимал их, стремясь перетянуть всё на себя…

Должно быть, это были голоса смерти. Только почему-то в них Левр узнавал голос Туригутты Чернобурки. Спокойный, рассудительный, без какого-либо намёка на шутку, такой, каким она говорила со своими воинами и ни разу с ним.

Ему показалось, на лоб легла мокрая тряпка, а где-то в сплошь горящем теле, в котором он не ощущал отдельных частей, лишь далёкую пульсирующую боль, отозвалось участившимся биением сердце. Если только это оно было. Юноша попытался овладеть собственной рукой, дотронуться до призрака Туригутты, но ему не удалось этого сделать. Красноватые тени перед глазами суетливо метались туда-сюда, ничто не желало долго оставаться на месте. Потолок вращался и падал на него, Левр зажмурился — и ясный голос воеводы вернулся, как только исчезло всё остальное: