Манхэттен-Бич

После обедни несколько мужчин направились в какую-то квартиру – пропустить по стаканчику жуткого пива: Оуни Мэдден, не скрываясь, варил его на кондитерской фабрике, что на Западной Двадцать шестой улице. Эдди тоже хлебнул глоток, рассчитывая вскоре уйти. Неприятное чувство, которое он испытывал в церкви, не рассеялось; Эдди хотелось стряхнуть его и уж потом присоединиться к Агнес. При дегустации сваренного Мэдденом “напитка номер один” главное – Бог свидетель – вовсе не вкус этого пива; главное – определить, чем оно отдает. Опилками? Мокрой газетой? Голубями (страсть Оуни к голубям была известна всем)? На улице дети играли в снежки, но при появлении случайного автомобиля спешно удирали с мостовой. Стоя у окна, Эдди наблюдал, как шестилетняя Анна нападает на мальчишек из-за сугроба. Он смотрел на нее и радовался: Слава богу, у меня есть один здоровый ребенок. Слава богу.

Когда все семейство добралось наконец до дому, улицу уже окутали по-зимнему ранние сумерки, и даже сугробы казались серыми. От выпитого пива Эдди слегка качало. Он рассчитывал вернуться раньше, а теперь Агнес придется бегом бежать на почту, чтобы позвонить сестре в Миннесоту. После обвала на фондовой бирже в варьете наступила долгая пауза, но мистер 3. договорился, чтобы Агнес пригласили выступить в шоу другой труппы.

– Я хочу еще немножко поиграть на улице, – стуча зубами, заявила Анна.

– Ты промокла и замерзла. Возьми меня за руку.

– Нет.

Но все-таки послушалась; правда, сначала переложила что-то из одной ладошки в другую, а потом протянула ему руку в насквозь промокшей варежке.

– Что там у тебя, можно узнать?

Он взял протянутый ему плотный снежок с вкраплениями соломы и навоза.

– Я его сохраню, – заявила дочка.

– В доме снег тает. Ты же знаешь.

– Положу в холодильник.

– Из-за тебя все мы заболеем тифом. Оставь снежок на крыльце.

– Его же кто-нибудь заберет!

– Навряд ли, зайка.

Эдди открыл их входную дверь; она была обита дополнительно, чтобы на лестнице не было слышно сердитых криков Агнес и воплей Лидии.

Но их глазам предстала мирная картина: Лидия лежит на кушетке, волосы у нее влажные. Кухонный таз наполнен водой. Анна бросилась к сестре.

– Ей просто нужно было купнуться, только и всего, – сказала Агнес.

Лицо у нее было пепельно-серым от страданий и усталости. Сколько же времени Лидия вопила? – подумал Эдди.

– Тебе пришлось купать ее одной, – виновато сказал он. – Прости меня.

Агнес наспех обмылась оставшейся в тазу водой. Эдди наклонился и поцеловал Лидию в мягкую, покрытую нежнейшим пушком щеку. То, что лопнуло в нем во время литургии, теперь вроде бы уже заросло.

Когда обе дочки заснули, Эдди вышел посидеть на крыльце – на первом этаже “Адской кухни” была еще одна жилая квартира – и, не замечая холода, закурил. Он слыхал про детей с косолапостью или с синдромом Дауна, про тупых и калек; про тех, кто выпал из окна, или был затоптан лошадьми, или размозжил себе голову, нырнув с пирса в реку Гудзон прямо на подводные сваи. Чем это хуже? Он не мог объяснить. Вопиющее несоответствие красоты и деформированного тела наводило на мысль, что тут кроется некая грубая ошибка его самого. Дочка получилась совсем не такой, какой должна была быть, и образ другой Лидии – ее полный укоризны двойник – прилип к ней навсегда. Часто, оставшись один, Эдди мысленно возвращался к той минуте, когда из родильной палаты наконец вышел врач – туча тучей; он сразу предложил закурить, и Эдди испугался, что младенец – сын, надеялся он, – умер. Теперь же ему чудилось, что доктор сообщил именно то, чего он больше всего боялся: Мне очень жаль, но ваш ребенок родился мертвым. Эдди на миг переносился в совсем другую реальность: они уехали бы в Калифорнию, и там пошла бы иная, прекрасная жизнь! Агнес снова превратилась бы в ту праздную, ленивую лисичку, на которой он женился, которая в постели разжигала его опахалами из перьев и гасила сигареты, втыкая их в остатки пюре. Но вскоре он возвращался в мрачную действительность и дорого платил за такой полет фантазии. Не будет никакого переезда, никаких перемен, и конца этому тоже не будет.