Манхэттен-Бич

Так прошел еще день, и еще… Сносно было только рано утром: с восходом солнца роса испарялась, и все с наслаждением грелись под горячими лучами. Ранний вечер, с первым намеком на прохладу, тоже нес облегчение обгоревшим членам, словно прикосновение рук медсестры, но едва холод вступал в свои права, люди невольно жались друг к другу и дрожмя дрожали под всеми шестью одеялами. В эти краткие блаженные паузы Эдди, к искренней радости спутников, раздавал им порции еды и воды. Судя по всему, их отнесло в экваториальные воды, где господствуют пассаты, но терпящим бедствие морякам рассчитывать на них не стоит. Периоды затишья здесь всегда недолги, объяснял Пью: день-другой, изредка чуть дольше. Зато каждый безветренный день тянется бесконечно, как все десять. Иногда задувал легкий ветерок; приободрившись, они торопливо поднимали парус, но минут двадцать спустя ветерок, к общему горькому разочарованию, стихал. Запасы провианта уже подходили к концу, а они очень пригодились бы, если вдруг возникнет реальный шанс добраться до суши. Вот бы нас подобрало какое-нибудь судно, мечтал каждый; самим себе они казались экземплярами фауны, наколотыми на булавки в обитой шелком витрине. Вдалеке еще трижды проходили суда. Каждый раз все – и в шлюпке, и на плоту – принимались взывать, орать и подпрыгивать, потом, отчаявшись, падали и лежали, как мертвые. Самолетов они больше не видели: слишком далеко от берега были шлюпка и плот. Иначе с какого-нибудь авианосца давно прилетел бы самолет воздушно-спасательной службы.

На третий день полного штиля – шестой с того дня, когда затонула “Элизабет Симэн”, – было решено урезать паек на треть. Брюки уже болтались на Эдди, норовя слететь. Он еще на три дырки затянул ремень. Теперь разговор постоянно крутился вокруг еды, причем в красочных подробностях; с таким же смаком приютские мальчишки обсуждали половые сношения, и по той же самой причине: что еще они могли делать, кроме как говорить? Ровным счетом ничего.

Поскольку обеденная порция пайка осталась в прошлом, все впали в апатию. Остергаард, матрос первого класса, часами спал на солнцепеке, его пытались накрыть чем-нибудь, но он все сбрасывал. К вечеру его стало лихорадить – главный признак солнечного удара. Роджер взял пакет первой помощи и стал накладывать на лицо и тело несчастного влажные повязки и примочки с каламином. Матрос так жалобно просил воды, что Роджер и Эдди уполовинили свою вечернюю дозу, чтобы вдвое увеличить дозу Остергаарда. Наутро его в шлюпке не оказалось. Эдди и еще несколько человек спали на плоту; Эдди не мог поверить, что из тринадцати человек, спавших в шлюпке, ни один не видел и не слышал, как матрос оказался за бортом. Он с подозрением вглядывался в лица, особенно в физиономию Фармингдейла. Раздавая утренние порции еды и воды, Эдди чувствовал пристальные взгляды на себе, будто спутники подозревали, что он завел любимчиков или кладет себе больше, чем другим. Моральное состояние каждого чрезвычайно важно для спасения всех. Эдди прекрасно это понимал; им очень пригодились бы самые надежные помощники: спиртное и сигареты, но их не было. В том, что возникла такая атмосфера, был в большой мере повинен Фармингдейл, а ведь он, в сущности, их капитан. Вместо того чтобы поддерживать мир и спокойствие, он то и дело цеплялся к людям, особенно к боцману. А утром встал стеной, когда Эдди хотел отдать боцману порцию сгущенного молока.

– Ежели балакать – ни-ни, то и жрать – ни-ни, – громогласно заявил Фармингдейл и оглянулся, ища других охотников поиздеваться. – Вот и поглядим, долго ли он будет в молчанку играть.

Когда Эдди снова попытался отдать боцману его порцию сгущенки, Фармингдейл вцепился ему в запястье.

– Больно ты добренький, третий. А он тебе никогда ничего не спускал.

– Нам нужно поддерживать силы каждого.

– Так он же не шевелится. Сильный он или слабый – какая разница? Да и вообще, какая разница, тут он или нет?

Фармингдейл почуял, что в таком отчаянном положении всем нужен козел отпущения, и предложил Эдди поучаствовать в этой провокации. Все моряки на борту “Элизабет Симэн” своими глазами видели, как боцман унижал Эдди. Теперь же боцман был сломлен, а его демонстративное равнодушие к разговору – лишь жалкое подобие его прежней гордыни. Эдди всегда хотелось взять верх над боцманом, но сразить его в такую минуту, да еще по указке Фармингдейла? Самая мысль об этом ему претила.

– Оставь его в покое, второй помощник, – сурово бросил он и протянул боцману молоко.

Фармингдейл глянул на Эдди, потом на боцмана и опять на Эдди.

– Вот оно как, все ясно, – криво ухмыляясь, буркнул он.