Манхэттенский проект. Теория города

Точно так же, как переворачивание неправильной идеи с ног на голову не делает ее правильной, переворачивание правильной идеи с ног на голову не делает ее неправильной. Фактическое или воображаемое, небесное или адское, личное или общественное могут претендовать только на сиюминутные и локальные триумфы в таком месте, как Нью-Йорк. В результате любое теоретическое разделение или различение, о котором только можно подумать, становится недействительным, потому что множество конкретных, противоположных элементов, населяющих город, постоянно взаимопроникают друг в друга. Или, используя формулировку Маркса, всё в Нью-Йорке «как бы чревато своей противоположностью»[100]. Или, как выразился Маршалл Берман, Нью-Йорк – это «лес символов», которые «бесконечно борются друг с другом за солнце и свет, работают, чтобы убить друг друга, растворяют друг друга вместе с собой в воздухе»[101]. Но в то время как Берман улавливает постоянное движение и изменение, Беньямин утверждает, что общие диалектические приливы и отливы города приводят к любопытному застою – не потому, что ничего не происходит, а потому, что происходит слишком много.

Беньямин цитирует Брехта: «Не концентрируйся на волне, которая разбилась о твою ногу. Пока ты стоишь в воде, о нее будут разбиваться новые волны»[102]. В великой урбанистической схеме три пары противоположностей достигают точки, в которой их колебания становятся настолько быстрыми, что они кажутся находящимися в покое. Чем более беспокойным выглядит Нью-Йорк, тем он на самом деле безмятежнее. Чем больше раз бросят шестигранные кости в городском казино, тем надежнее остановится время.

Эббот Либлинг создал одну из лучших иллюстраций этого странного городского состояния: «Я думаю, самое прекрасное в Нью-Йорке то, что он похож на один из изощренных часовых механизмов эпохи Возрождения, где на одном уровне выскакивает аллегорическая марионетка, чтобы отметить день недели, на другом скелет, символизирующий смерть, отбивает четверти часа своей косой, а на третьем Двенадцать апостолов пляшут кекуок. Разнообразие интермедий отвлекает внимание от движения часовой стрелки»[103]. Другими словами, история Нью-Йорка, в отличие от истории Парижа, – это не «диалектическая страна волшебных сказок»[104]. Это диалектический Шаббат, где все дуалистические структуры растворяются в имманентных событиях.

Надо отметить, что именно Генри Миллер помог Беньямину лучше понять эту городскую диалектику как бездействие. В Тропике Козерога Миллер объясняет, что на любой карте Вильямсбурга, района его детства, Гранд-стрит служила границей, отделяющей северные улицы от южных. Но для его юного ума это не имело никакого значения. Неоспоримой границей между двумя несоизмеримыми мирами была для него другая улица, Вторая Северная (позже переименованная в Метрополитен-авеню).

Любопытно здесь то, что Миллер жил между двумя границами: реальной, или публичной, и воображаемой, или частной. Согласно первой границе его дом находился на севере. Согласно второй – он жил на юге. Именно эта зона неразличимости между двумя границами воспринимается им как парадигматическая. Между Гранд и Второй Северной находилась небольшая улочка в квартал длиной под названием Филмор-плейс. Это, утверждает Миллер, была «идеальная улочка – для мальчишки, любовника, маньяка, ханыги, воришки, распутника, головореза, астронома, музыканта, поэта, портного, политика, обувщика ‹…› причем каждый из них заключал в себе целый мир и все жили вместе: в согласии и не в согласии, но вместе – сплоченной корпорацией, единой человеческой спорой, способной дезинтегрировать лишь в случае дезинтеграции самой улицы»[105].

Всякое мыслимое диалектическое различие между тезисом и антитезисом (север и юг, рай и ад, богатство и бедность, добро и зло, природа и культура, частное и общественное, фантазия и реальность) должно проходить по линии, разделяющей всё на две более или менее отчетливые стороны. Следуя Миллеру, становится возможным разделить посредине и саму эту линию – не поперек, а вдоль – открывая тем самым новое пространство между двумя установленными границами. В географии известны две такие линии: тропик Рака и тропик Козерога, неслучайно они стали названиями двух шедевров Миллера (действие одного происходит в Париже, другого – в Нью-Йорке).

Беньямин полагает, что город Нью-Йорк как целое действует в рамках этого промежуточного концептуального пространства. Этот простой (топо)логический прием, который он заимствует у Миллера в попытке разрушить закоренелую дуалистичность нашей мысли, позволяет хаотической множественности поляризованых элементов города, каждый из которых, по-видимому, независим от другого (и агонистичен ему), всё же проникать друг в друга. чтобы образовалась одна спора.

Часть вторая

Вещи реальны до того, как сделано их изображение[106].

Джейн Джекобс

Глава 8. Livingry