Мантык-истребитель тигров

Так кончил славные дни свои знаменитый Мантык, помрачивший славу прославленного Жерара. Французский охотник бил львов из засады, из-за камней и скал, так сказать из-за угла. Этот же русский охотник уничтожал тигров в открытом бою, в единоборстве, решиться на что Жерар не смел и думать. Эти два знаменитых охотника имели только одинаковую участь: Жерар растерзан львом, Мантык загрызен тигром.

Последний тигр, брошенный на весы, потянул девять пудов двенадцать фунтов. Чтобы поднять и бросить о землю такую живую массу, нужна была силища не французская!..

Уральск, 22 января 1880 г.

Н. Н. Каразин ОХОТА НА ТИГРА

Длинный ряд эпитетов, которыми тигра наградил изобретательный на все человек, указывает на его разбойничий характер: «хищный, коварный, злобный, свирепый, кровожадный, бешеный»… и так далее и ни одной гражданской доблести. Да и самые условия жизни этого хищника таковы, что, зародись в нем хотя одна искра добродетели, ему придется тотчас же положить зубы на полку и отказаться от удовольствия существовать на белом свете.

Вся жизнь тигра от самой минуты, когда его оближет своим шершавым языком нежная маменька, и до самой смерти есть непрерывный поход с переменным счастьем, с удачами и неудачами, с блестящими победами, за которыми следует роскошное пиршество, и с поражениями, после которых приходится несколько дней зализывать кровавые рубцы и царапины и поститься с пустым желудком неопределенное время.

Самый непримиримый и заклятый враг тигра — человек; во-первых, самые доходные статьи — овцы, телята, лошади и разная домашность — зорко оберегаются человеком, и для того, чтобы до них добраться, надо или очень ловко уметь красть, или же покончить предварительно со сторожами; а во-вторых, самые «цари природы» составляют довольно лакомое блюдо, и тигры, которым несколько раз удалось попробовать человеческого мяса, до такой степени входят во вкус, что предпочитают ему всякое остальное и всю свою жизнь посвящают нераздельно этому совсем уже не гуманному промыслу.

Итак, между человеком и тигром идет непрерывная борьба «не на живот, а на смерть»; эпизоды этой в высшей степени разнообразной и интересной борьбы с ее особенностями, обусловленными местностью и степенью развитости одной из борющихся сторон — человека, составляют задачу моего рассказа, списанного прямо с натуры, без прикрас и романтических вымыслов, так любимых большинством туристов и охотников.

* * *

Дело было под вечер. Сибирские казаки подогнали уже табун с пастбища к самому лагерю на Чирчике. разобрали коней на приколы и торбы с ячменем навесили.

К ночи начинало морозить.

С краю у дороги лежали и тлели кучи сухого навоза, и белый, тяжелый дым стлался наискось, по-над плетеными камышовыми кибитками, над залитыми весенней водой берегами Чирчика, и тянулся далеко — вплоть до самой крепости, где стояло над рекой красное зарево от горевшего тростника на ротных солдатских кухнях.

Днем еще было очень тепло: хоть в одной рубашке так в пору; а к ночи, особенно к утру, когда вся окрестность белела от утреннего мороза и, словно высеребренный, колыхался камыш над лиманами (заливами), жутко приходилось сибирякам в их холодных кибитках; плотно жались они друг к другу под войлочные кошмы пли выползали греться у костров, там и сям разложенных под кручей.

Старый киргиз, пастух из Джулдамы, приехал верхом на своем тощем карабаире[112], потянул носом воздух и прищурил глаза; где-то мясное варилось, и на морозе попахивало сальцем… Задребезжала труба сигнальная: зовут к водопою… Прислушался киргиз: больно хорошо, — и побрел к лагерным воротам, где было полюднее и казаки толпились у возов с артельным ячменем.

Пастух новость привез сибирякам, и новость занятную.

— А вы поглядывайте, — говорил он, — зимой не слыхать было, а вот вчера сам видел двоих; на эту сторону из-за Дарий перебрались и от ваших косяков (табунов) недалеко ходят!

— А мы нешто без глаз, — говорили казаки, — чай, тоже свои мерена — не казенные!

А другие добавляли:

— Хоть бы поглядеть, братцы, что за штука такая джульбарс[113]; говорят, страшенная!

Потолковали, посмеялись, пастуха накормили, а потом и говорить перестали; однако на пастьбу стали выезжать с оглядкой; ружья заряжали каждый раз; а коли приходилось соснуть, то не все вдруг, как прежде, а тоже стали соблюдать очередь, потому — кто знает, что может случиться.

Дня через три рано утром, чуть только стало светать, два сибиряка из молодых — Ерошка и Данило Мамлеев — на неоседланных конях погнали из косяка в лагерь. Невзнузданные лошаденки бойко рысили рядышком, махая всклокоченными гривами. Скоро они поравнялись с барханом, который виден с чиназской дороги; там уже не более версты осталось до лагеря: длинные ряды кибиток чуть виднелись в утреннем тумане, и по ветру еле-еле доносило людские голоса и собачье тявканье.

Оба коня шарахнулись и громко захрапели. Ерошка чуть-чуть удержался на своем, а Мамлеев так и загремел на мерзлую землю.