Мантык-истребитель тигров

А охотник тем временем стоит лицом к лицу с природой, дышет полной грудью; он занят, в работе. Он отдыхает на охоте, забывает мелочь и галиматью захолустья — он выше преферанса с курочкой, истолченной шутки, незаслуженных пирожков, избитого карамболя. Здоровее, сильнее становится бродяжный человек, сбрасывает с себя лень, свежеет среди степи, забывает скуку…

* * *

Тонким слоем снега легла зима по степи. Ветер легкими полосками избороздил снежную попону, обнажил во многих местах черноватые лысинки бугорков, надул снегу в глубокие ямы, набил сугробы около кустов. Еще однообразнее, скучнее сделался пейзаж киргизского раздолья. Кочевники бросили открытую степь — ушли на зимовки, кто далеко на север, поближе к горам, а оставшиеся здесь забрались в середину камышей, в глубокие лога, чтобы укрыться от буранов и самим, и скотине.

…Вечер. В темной кибитке с закрытым наполовину тюндуком едва мерцает посреди пола огонек от нагоревших угольев. Тускло освещает красноватый свет фигура лежащих вокруг огня людей, отливает полоской на стволе ружья, повешенного на решетке кибитки, блестит на стоящей на полу белой глиняной чашке. В кибитке тепло и пахнет дымом, верблюдом и потом. Все молчат, никто не шелохнется. Снаружи слышны частые мелкие шаги по снегу, вероятно барана или козы. Какая-то большая скотина почесалась шеей о кошму кибитки.

— Подбрось, Бутаев, дровец-то! — раздалась среди этой тишины русская речь.

Фигуры зашевелились, и вскоре вспыхнул яркий огонь.

Русских было трое. Один, судя по фуражке с измятой кокардой, был офицером. На нем был надет полушубок и высокие охотничьи сапоги. На поясе висел небольшой, без всякой отделки кинжал. Того, который подбрасывал теперь в костер дрова, выдавала сразу серая толстая шинель со светлыми пуговицами. На голове приплюснута засаленная военная фуражка, вокруг шеи обмотан лиловый с желтыми полосками шерстяной вязаный шарфик. Третьего определить было труднее. Он и по костюму, и по обличью представлял какую-то серенькую личность, среднюю между мещанином, лакеем и комиссионером по мелким делам. Он носил бороду и был одет в крытый сукном барашковый казакин и ваточный картуз.

Видно было, что они только что кончили пить чай. Несколько сдвинутый с огня большой закоптелый медный чайник еще пускает из носика струйку пара. На кошме около костра стоят старые, затасканные «куржумы» (киргизские шерстяные переметные сумы), из которых торчат синяя сахарная бумага и обглоданная кость бараньей ноги. Рядом валяется сахар, наколотый огромными кусками и обгрызенный с углов, скомканная бумага с чаем, несколько кусков хлеба, нож, стоят две чашки. На решетке навешаны ружья, немудрые охотничьи сумки. Все говорило, что трое русских — охотники.

— Что он запропал там, чучело? — недовольным тоном проговорил охотник в полушубке. Он приподнялся на левую руку, подвинул к себе чашку и налил из чайника перепрелого, темного чаю.

— Да, что-то он долго там, — поддержала серая шинель и, вытряхнувши из кармана на руку табак, стала набивать «носогрейку».

Из темного угла кибитки вышла небольшая шершавая собака какой-то странной, неопределенной породы — ни лягавой, ни киргизской, ни другой какой, подошла медленно к первому охотнику, потянулась, припавши на передние лапы, зевнула и уставилась на хозяина.

— Что ты, Тамырка? — обратился тот к ней. — Пошел на место!

Собака глупо дернула раза два хвостом, присела, почесала из приличия за ухом и опять поплелась в темный угол.

— И она скучает, — заметил солдат.

Снаружи раздался лай целого десятка собак, полетевших кому-то навстречу, но скоро смолк. Тамырка поднял голову, поворчал и лег, чутко прислушиваясь к тому, что делалось около кибитки. Слышно, как остановилось у дверей несколько лошадей, спрыгнули люди на хрустящий снег и привязывают поводья к аркану, которым опутана кибитка. Не разберешь, что бормочут киргизские голоса. Через минуту поднялась кошомная висячая дверь, пахнуло свежим морозным воздухом, и в кибитку полезли один за другим три киргизских малахая.

— Ну что — это они? — обратился офицер к первому киргизу, кивнув на остальных головой. Он сносно объяснялся по киргизски.

— Нет, Шумав-туря, это другие, тех нет: уехали, чертовы дети! — и киргиз вставил сразу несколько самых крепких ругательств. — Эти из другого аула, от Интазара.

Приехавшие с ним товарищи сели против охотника на коленки, приподнялись, пожали ему руку обеими руками, не сгибая пальцев, и опять уселись молча на колени рядом с хозяином кибитки. На лице их светилась и радость, и любопытство, и простодушие, и какая-то оторопелость…