Мао Цзэдун

«Если вы не занимались изучением некоей конкретной проблемы, вы лишаетесь права рассуждать о ней. Не слишком ли безапелляционное суждение? Ни в коей мере. Поскольку вам не приходилось изучать ни реальное положение дел в данном вопросе, ни исторические предпосылки его возникновения, любые ваши доводы окажутся полной чушью… Есть люди, которые говорят: «А покажите мне, что об этом написано в книге!» Такое обожествление письменного источника чревато опасностью. Мы должны читать труды Маркса, однако почерпнутые в них знания ничего не стоят, если не соотнесены с конкретной ситуацией. Нам необходимы книги, но следует решительно отказаться от их обожествления, идущего вразрез с реальной жизнью. Откуда нам узнать, что мы имеем дело с обожествлением? Только из анализа конкретной ситуации».

В курсе лекций те же мысли Мао выражал в более краткой афористичной форме: критерий истины — практика:

«В мире объективной реальности перемены бесконечны, как бесконечно познание человеком истины в процессе его практической деятельности. Истина отнюдь не исчерпывается марксизмом — он всего лишь открывает новые дороги к ее познанию. Практика и познание, практика и познание. Этот цикл повторяется вновь и вновь, поднимаясь каждый раз на более высокий уровень… Вот в чем заключается сущность диалектического материализма единства познания и действий человека».

Курс «О противоречиях» возвращал Мао в студенческие годы. Единство противоположностей заставило его в конспекте трудов Паульссна написать: «Жизнь есть смерть, а смерть — это жизнь; верх является низом, грязь — чистотой, мужчина — женщиной, а толстое — тонким. Множество суть единство, и перемены бесконечны». Так же, как до него и Ленин, Мао осознал, что это единство представляет собой «основной закон диалектики… и важнейшую теоретическую базу пролетарской революции, фундаментальный закон природы и идеологии человеческого общества». Для формулирования правильной политики, говорил он, необходимо в первую очередь определить, в чем состоят главные противоречия текущего момента и в чем они конкретно проявляются.

Впоследствии различные комментаторы будут доказывать, что Мао обогатил марксизм-ленинизм «китайской национальной спецификой», включив в него понятия древнекитайских философов. Однако более значимым представляется то, что он теоретически обосновал необходимость для КПК поисков своего собственного пути к коммунизму.

Имелся и другой важный аспект, в котором Мао освободился от пут ортодоксии Сталина.

Марксисты всегда утверждали, что экономический строй и соответствующие ему производительные силы определяют политическую и культурную надстройку общества. Однако в определенные моменты, говорил Мао, происходит наоборот: «Когда надстройка становится тормозом развития экономики, решающее значение приобретают перемены в сфере политики и культуры… В целом материальное начало безусловно доминирует над духовным. Но мы должны также признать, что и духовное оказывает свое воздействие на материальное». В этих словах кроется вера, к которой Мао пришел еще в детстве, — вера в безграничную силу человеческой воли. Пройдут десятилетия, и она превратится в незыблемый идеологический фундамент двух величайших попыток трансформировать китайское общество исключительно силой духа: «большим скачком» и «культурной революцией».

В августе 1937 года курс лекций внезапно оборвался. Наступление японских войск на Шанхай заставило Мао вернуться к более насущным практическим вопросам.

Но и философские опыты не оказались преданными забвению. Осенью по приглашению Мао в Яньань прибыл Ай Сыци — ведущая фигура среди молодого поколения китайских марксистов-теоретиков. Один из его последователей, Чэнь Бода, коренастый и энергичный мужчина, чье заикание превращало его характерный фуцзяньский выговор, непривычный для уха северян, едва ли не в абракадабру, стал политическим секретарем Мао. В течение нескольких последующих лет Мао с жадностью читал все труды Маркса, которые только смог достать, и даже по старой школьной привычке завел специальный дневник, где записывал название каждой новой книги.

Позже Мао будет находить истинное наслаждение в философских рассуждениях, и его беседы, как личные, так и чисто политические, станут изобиловать такими таинственными аналогиями и мудреными ссылками на забытых схоластов, что даже членам Политбюро частенько придется ломать голову над услышанным. «К вопросу о практике» и «О противоречиях» позволили Мао утвердить себя как ведущего теоретика партии, имеющего все основания претендовать на высшую власть. Трудно избавиться от впечатления, что философия являлась для него чем-то вроде трамплина. Она всегда оставалась средством достижения цели.