Мао Цзэдун

Это различие заставило Председателя вспомнить о поведении Лю в первой половине 1962 года. В голове его опять прозвучали некоторые сказанные предполагаемым преемником слова, в том числе и упоминание о выдвинутом Мао курсе «трех красных знамен» — генеральной линии партии, «большом скачке» и народных коммунах. «Мы продолжим нашу борьбу под этими тремя красными знаменами, — подтвердил на «совещании семи тысяч» Лю, — но у нас еще остаются отдельные нерешенные вопросы. Через пять или десять лет нам предстоит проанализировать накопленный опыт, вот тогда мы сможем дать на них исчерпывающие ответы». С головой уйдя в полемику с Москвой, Мао не имел возможности размышлять о том, крылась ли в словах Лю потенциальная угроза пересмотреть политику страны после смерти Председателя так же, как это сделал в СССР Хрущев после смерти Сталина. Сохранилось в памяти Мао и другое. В 1959 году Кан Шэн заявил, что ошибка Сталина заключалась не в жестоком подавлении «контрреволюции», а, наоборот, в недостатке жестокости. Сталин своими руками привел к власти людей типа Хрущева, которые позже развенчали весь его авторитет. Возникал закономерный вопрос: совершит ли ту же ошибку и Мао?

К июлю 1964 года эти соображения кристаллизовались в мозгу Председателя настолько, что он изложил их в целом абзаце девятого — и последнего — открытого письма руководству КПСС, посвященного исключительно вопросу преемственности:

«В конечном итоге вопрос о передаче традиций борьбы за дело пролетарской революции состоит в том… сохранится ли руководство нашей партией и государством в руках пролетарских революционеров, пойдут ли наши преемники верным путем марксизма-ленинизма или, другими словами, сможем ли мы предупредить зарождение в Китае хрущевского ревизионизма. Для нас это вопрос исключительной важности, речь идет о жизни и смерти нашей партии и нашей страны».

Написанные более тридцати пяти лет назад строки представляют поразительно яркую иллюстрацию механизма работы ума Председателя. В те годы никто из коллег Мао не видел в них ничего неуместного или зловещего. Никто не обратил внимания и на следующий абзац, где говорилось о преемниках, выдвинутых в процессе борьбы масс и прошедших огонь, воду и медные трубы «великих революционных потрясений».

В октябре пришла весть об отстранении Н. С. Хрущева от власти. Его обвиняли в управлении огромной страной по велению собственных прихотей, в навязывании многострадальному народу умозрительных схем, явившихся продуктом работы «заячьих мозгов». Трудно сказать, провел ли Мао какие-либо параллели между судьбой своего старого соперника и теми возможными упреками, которых заслуживал его собственный стиль руководства. Однако, отдавая себе отчет о различиях во взглядах с Лю Шаоци, Мао наверняка ощущал и известную уязвимость своего положения. Месяцем позже пришедшие на смену Хрущеву лидеры Страны Советов отвергли попытки Пекина возобновить прерванный диалог. Их отказ только углубил пропасть, разверзшуюся между двумя странами, и подтвердил: мировое коммунистическое движение распалось на два неравных и непримиримых лагеря.

Стремление Мао обеспечить бессмертие своего имени в деле революции сводилось теперь к попытке выработать специфический китайский путь построения социализма, став на который истинные революционеры ощутили бы прилив живительной энергии. Свидетельством тому являются девять открытых писем, написанных с учетом того, что источник революционной мысли — «Мекка», как называл его Снеевлит, — уже переместился из Москвы в Пекин. К концу 1964 года Мао четко представлял себе, чему он отдаст последние годы своей жизни.

Он больше не мечтал сделать Китай богатой и процветающей страной — пусть этой логике подчиняет себя Лю Шаоци.

Революционный пыл, считал Председатель, обратно пропорционален накопленному богатству. «Страны Азии в политическом смысле более прогрессивны, чем Британия или США, поскольку уровень жизни в Азии много ниже, — писал Мао ранее. — Те, кто беден, жаждут революции… В будущем государства Востока тоже станут богатыми. Когда западные стандарты окажутся позади наших, народы Европы и Америки снова обретут революционный дух». Следствием этой теории, как понял Мао, было то, что процветание означало для Китая конец революции. Произнести нечто подобное вслух Председатель не мог по соображениям политическим: в стране нашлось бы слишком мало желающих остаться в вечной нищете во имя абстрактных политических идеалов. На практике же размеренной и скучной жизни преуспевающего общества Мао предпочитал беспокойную революцию.

Для того чтобы превратить Китай в обитель «красной добродетели», где классовая борьба преобразует сознание людей и создаст некий революционный континуум, освещающий человечеству путь в светлое будущее, Лю Шаоци и ему подобные должны быть отброшены прочь вместе с их меркантильной философией.

Пребывая в этом просветленном состоянии духа, на протяжении ноября и декабря Мао участвовал в ряде совещаний высшего руководства, причем поведение его становилось все более своенравным и эксцентричным.