Марево

"Батюшка, смю ли я хоть разъ еще назвать васъ этимъ именемъ? Я не стою даже гнва вашего, но если я вамъ не сынъ больше, выслушайте человка въ отчаяніи. Я — одинъ, безъ средствъ, безъ имени, преступникъ, убійца. На нсколько дней я присталъ у раскольниковъ: что будетъ дальше — страшно подумать. Я не умю красно говорить, вы меня упрекали въ скрытности, не оттолкните же моей исповди…. можетъ-быть скоро меня не будетъ въ живыхъ.

"Да, Леонъ былъ скрытенъ, Леонъ былъ негодяемъ, мотомъ, развратникомъ…. Многихъ огорченій, многихъ безсонныхъ ночей стоилъ я вамъ…. Кто же виноватъ? Батюшка, не для оправданія себя пишу, я былъ бы послднимъ изъ подлецовъ, еслибы вздумалъ упрекнуть васъ. Вы не отдали меня въ одинъ изъ тхъ домовъ, гд гибнутъ тысячи подобныхъ мн; вы не бросили меня, какъ лишняго щенка, на произволъ судьбы; вы открыто говорили: это мой сынъ, и я росъ наравн съ меньшими братьями, привыкъ называть домъ вашъ — нашимъ домомъ, садился за свой столъ, разъзжалъ верхомъ по отцовскимъ помстьямъ, и гордо подписывалъ вашу фамилію на запискахъ къ пріятелямъ. А васъ-то какъ любилъ, съ какою жадностію прислушивался къ каждому слову на урокахъ! Я старался отличиться передъ братьями, я хотлъ быть достойнымъ васъ. Что же перевернуло дтскую голову? Одно слово. Кто-то изъ хуторскихъ въ сердцахъ назвалъ меня: байстрюкомъ {Незаконнорожденный.}. Меня поразило новое слово, какъ сейчасъ помню ваше смущеніе при моемъ вопрос! Вы наказали сгоряча неосторожнаго паробка, но слово мн запало и я допытался значенія. Оно стало моею b^ete noire, я росъ, и оно росло со мною; я развивался, и оно развивалось до полнаго сознанія моей безправности во всхъ отношеніяхъ…. Наступило юношество; идеалистъ и романтикъ по воспитанію, я думалъ найдти чистую женскую душу, которая замнила бы мн все; я отдался со всмъ жаромъ молодости…. Что жь отвтилъ мой идеалъ? Батюшка, еслибы вы слышали, какимъ горькимъ смхомъ смюсь я теперь, вспоминая прошлое…. Она соглашалась выйдти на меня, когда я буду генераломъ….

"Я сталъ скрытенъ. Каждая улыбка чужаго человка ври моемъ появленіи колода меня, въ каждомъ слов мн чуялось оскорбленіе; я сталъ чуждаться людей, семья, васъ, себя наконецъ. А молодость брала свое, жить хотлось, кровь играла…. Тутъ-то и принесло дядю съ его философіей. Съ какимъ восторгомъ услыхалъ я, что вс люди равны, что незаконное рожденіе — абсурдъ, что ранги и привилегіи — безсмысленные выродки кастъ, что теперь всми силами надо разрушать отжившіе предразсудки…. Все это въ отвлеченіи слышалъ я и отъ васъ, но мн въ голову не приходило примнить это къ себ…. А дядя ударялъ прямо по больному мсту. Какъ мн весело стало врить въ одного себя, въ свою силу! Какъ я гордился передъ товарищами прозвищемъ удалаго паренька безъ роду и племени!… Я все думалъ, что завоюю себ свое право и съ безпощадною послдовательностію жилъ навыворотъ въ отношеніи къ обществу. Оно презирало пьяницъ, я сталъ пить; оно преслдовало развратъ, я связался съ женщиной, о которой теперь не могу вспомнить безъ омерзнія; оно въ лиц мужа хотло наказать меня по тогдашнему обычаю — я сдлался убійцей. Я вижу всю ложь этой жизни; я сознаю, что не по влеченію, не изъ служенія идеи, а изъ гордости, изъ ложнаго самолюбія, жилъ такъ, да ужь поздно. Назадъ нельзя, а между тмъ и привычка беретъ свое, тянетъ меня дальше и дальше; я борюсь, мучусь больше чмъ прежде, и кто знаетъ до чего я дойду…. А отдаться въ руки правосудія, — нтъ, живой я никому въ руки не дамся….

"Вотъ что хотлъ я сказать вамъ, вотъ на что, къ несчастію, у меня ни разу не хватило духа, пока я жилъ съ вами…. Забудьте же, дорогой мой, если не можете простить вашего сына Льва Горобца."