Марфа окаянная

Она гладила его своими нежными горячими руками, продолжая раздевать, и вдруг легла на деревянный пол, увлекая его за собой. Ваня почувствовал горячую влагу, в которую он вошёл, прижавшись животом к её животу, два тела стали одной непрерывной волной, и Варя застонала, стиснув зубы. Ваня испугался, что причиняет ей боль, но остановиться уже не мог и сам чуть не вскрикнул, когда долгожданная сладкая судорога прошла по всему его позвоночнику и отдалась в затылке...

Варя целовала и гладила его тело, и странное душевное опустошение, которое Ваня начал ощущать, уступило место новому желанию. И всё опять повторилось, но уже не так мгновенно, и Варин задыхающийся крик не пугал уже, а доставлял странное наслаждение, и он вновь содрогнулся, освобождаясь от вновь накопившейся мужской силы.

Потом они долго лежали рядом, не прикасаясь друг к другу. Ванино сердце, медленно успокаивающееся от перенапряжения, снова начало маяться от стыда, тягостной пустоты и неясного чувства вины.

Снаружи послышался непонятный гул.

   — Колокола звонят, — сказала Варя. — Как в тот раз...

Ваня вскочил и принялся торопливо одеваться. Варя также быстро надела сарафан, который, в отличие от Ваниных вещей, лежал на лавке аккуратно сложенный и ничуть не мятый.

   — К беде звонят, — произнесла она. — В тот раз тоже к беде звонили. Не ты ли беду накликаешь, миленький мой? — Она порывисто обняла его, поцеловала в губы. — Пусть! После тебя и умереть не жалко мне. Радости такой навряд уже будет в жизни моей... Славно попрощался. Прощай, хороший мой, не поминай меня плохо...

Она всхлипнула и выскользнула из предбанника.

Когда Ваня вышел вслед, Вари он уже не увидел. Он поразился перемене, какая произошла вокруг. С утра было тихо и солнечно, и ничто не предвещало ненастья. Ваня не смог бы определить, сколько времени провёл он с Варей, но сейчас царила настоящая буря. Деревья гнулись чуть не до земли, всё кругом было усыпано листьями и сломанными ветвями, порой весьма увесистыми. По небу низко неслись чёрные облака с белыми клочьями. Иногда в облачном просвете вспыхивало солнце, и его блеск казался зловещим. Волхов бурлил и кипел белыми барашками. Ливня ещё не было, но он вот-вот должен был хлынуть. Клубы вихрящейся пыли неслись вдоль улиц, подымая вверх щепу и мусор.

Вайя не мог знать, да и никто ещё не ведал, что в сей час на Ильмень-озере, на самой середине его, буря топит более полутора сотен учанов и лодей с отплывшими из Новгорода людьми, набранными из ближайших уездов для защиты города от войска московского великого князя. Точного числа жертв так никто и не узнал, но спасшихся не было.

Нашлись и толкователи сей трагедии, объясняя её тем, что Господь прогневался на Новгород Великий за гордыню и сношение с иноземными иноверцами. Юродивые кликушествовали на Торгу и возле церквей, крича, что близок конец света и начнётся он здесь, в Новгороде.

В отсутствие Вани, в ранний ещё час, не совсем подходящий для визитов, к Борецким пришёл Яков Короб. Пришёл якобы дочь проведать, оставшуюся молодой вдовой. Капитолина встретила его у ворот и с жалобным причитанием: «Папенька, забери меня отсюдова!» — упала ему на грудь и зарыдала. На её крики вышла Олёна, одетая по-домашнему просто, в чёрном платке, который очень шёл ей, и в чёрном платье. Двинулась к Коробу, но остановилась в нерешительности, не желая мешать свиданию отца с дочерью.

Наконец Короб отстранил дочку и проговорил с ласковой грустью:

   — Ну полно, полно, Капа, что уж теперь поделать. Видать, Божья воля на то была... — Он подошёл к Олёне. — Что Марфа Ивановна?

   — Покушала чуток, — ответила Олёна. — Я уж и не тревожу её, может, заснёт. А то ведь ночами всё молится, себя изводит.

   — Скажи, что я здесь. Поговорить хочу.

Олёна в страхе замахала руками:

   — Господь с тобой, Яков Александрыч! Не ко времени ты с разговорами к матушке пришёл. Дай поправиться ей, волновать-то зачем её?

   — А ты всё же скажи, — упорствовал Короб. — Не захочет принять, уйду, повременю до лучшего раза. А то вдруг и согласится меня выслушать, ты почём знаешь?

Олёна покачала головой:

   — Как хошь, Яков Александрыч, не стану докладать, брать грех на душу. И ты не бери.

   — Да что я, Марфы не знаю! — рассердился вдруг Короб. — Покой-то её угробит прежде, нежели дело какое-никакое. Не в её натуре от людей взаперти сидеть.

   — Будь по-твоему, — согласилась Олёна. — Но уж если с отказом ворочусь, не обессудь.

   — Ладно, ладно, ступай, — проворчал Короб, раздражённый тем, что вынужден ещё и Олёну уговаривать, эту вчера ещё девчонку, которая не так давно от каких-нибудь серёжек дарёных краснеть и ахать была готова. А теперь на вот — хозяйка кака выискалась!

К удивлению Олёны, мать согласилась принять свата. Она с утра чувствовала себя бодрее, дала причесать себя и слегка подрумянить ввалившиеся серые щёки. От украшений отказалась, ни к чему они ей теперь, да и в будущем ни к чему. Велела подложить под перину ещё одно взголовье[65] и встретила Якова Короба полулёжа и с обычным своим достоинством.