Марфа окаянная

   — Здравствуй, Марфа Ивановна, — сказал тот, оглядывая её с некоторым удивлением. — А мне-то врали, что совсем хворая ты. Ну а ты хоть куда, хоть на Торг, хоть на пир!

   — Кончил пировать Новгород Великий, — ответила та, — одно похмелье кругом. А похмеляться-то нечем, на откуп не поскупились полномочные послы с тобою вместе, Яков Ляксандрыч. Пол-Двины отдали Ивану, это как?

   — Не мы сумму определяли, — нехотя произнёс Короб. — Каково права качать, когда все рати разбиты, голод кругом. Сама посуди. А землями ты не попрекай меня. Не у тебя одной урон. И меня коснулось, и Захарии, и Онфимьи, и Григорьевой тож...

   — Ты жалобить меня, что ли, пришёл? — перебила Марфа и покачала головой с лёгкой усмешкой: — Настасья, выходит, зря старалась Ивану угодить. Обидно ей, чай?

   — Вот ведь ты какая, Марфа Ивановна, — вздохнул Короб. — У самой горе, с постели не встаёшь, а язык всё тот же — язвит и жалит. Не пора ль смириться. От судьбы уйдёшь разве?

   — Ты-то, гляжу, давно смирился, до замирия ещё позорного.

   — То гордыня в тебе говорит уязвлённая, — ответил Короб. — А подумала ты, что, если б не уговорились с великим князем, вои московские по твоей Великой улице расхаживали бы?

Глаза Борецкой гневно загорелись:

   — Расхаживали бы, говоришь? А мне иное видится. Как в грязи да в болотах вязнут вои московские по первому дождю; как под укреплёнными новгородскими стенами головы подставляют ядрам и стрелам нашим, а посады сожжены, негде укрыться; как сами от голода пухнуть начинают. В Новгороде ратников довольно ещё оставалось, чтобы не один приступ отбить, а множество и затем самим москвичей преследовать по ими же разорённым дорогам. Да что с тобой толковать!..

Марфа Ивановна откинулась на взголовье, тяжело дыша. Короб попытался заговорить, но она жестом остановила его.

   — То обидно мне, — продолжила она усталым голосом, — что вместе одно дело затевали, а перед опасностью каждый только о себе радел. Ошиблась я в людях, Яков Александрыч. И в тебе ошиблась... Иван Лукинич перед смертью пытался глаза мне открыть на бояр наших. Не вняла я тогда ему, жалею. Теперь по-иному бы с ним говорила.

Короб слушал, глядя в пол, сдерживая раздражение и обиду. Он понял, что спорить с Борецкой бесполезно, и ждал, когда она выговорится. Наступила томительная пауза. Он взглянул на Марфу. Та тихо лежала, закрыв глаза.

   — Марфа Ивановна?.. — позвал он, в голосе прозвучал испуг.

Марфа открыла глаза.

   — Не бойся, не умерла ещё, — проговорила она тихо. — А ведь многим легче стало бы, коль прибрал бы меня Господь. Боятся меня, «окаянную Марфу». И ты боишься. Думаешь, не ведаю, кто в лодьях дырявленых повинен? А ведь не верила поначалу, когда сказали мне. Не мог, мыслила, сват мой дорогой на такой грех пойти. Аль мог?

Она с прищуром посмотрела на Короба.

   — Лжа! — воскликнул тот, заволновавшись. — Кто сказал?

   — Вижу теперь сама, что мог, — промолвила Марфа Ивановна с презрением. — Ну да я не судья теперь тебя судить. Совесть пусть твоя судит, коль осталась она ещё у тебя. Говори, зачем пришёл?

Короб крякнул и поднялся с лавки. Прихрамывая, подошёл к стекольчатому окошку.

   — Колено скрипит, — пожаловался он. — Видать, к непогоде. Душно с утра.

Марфа молча ждала.

   — Капитолину хочу забрать к себе. Что ей тебя обременять? Каждая тут вещь о муже убитом напоминает, сердце надрывается у неё.

   — Пусть уходит, — согласилась Марфа Ивановна. — А Ваня здесь останется, внука не отдам.

   — Да как же матери без сына! — ахнул Короб. — Подумай сама, что баешь!

   — Ванечку не отдам! — твёрдо повторила Борецкая.

Короб в волнении зашагал по горнице.

   — Поглупела ты на старости лет, прости за резкое слово! Подумай, какая судьба его ждёт у тебя. Ведь он сын боярина казнённого! Клеймённый он именем Борецкого. А ты его уберечь не желаешь!

Лицо Марфы исказилось от страдания, слёзы выкатились из глаз.

   — Нет, не могу, — прошептала она.

   — Глупая ты баба! — топнул Короб со злостью хромой ногой и сморщился от боли. — Да ведь хоть завтра могут прийти за тобой, и никто не заступится, не посмеет... Сама гибнешь и внука за собой тащишь!

   — Уйди, уйди! — закричала Борецкая. — Потом, не сейчас...

Голова её бессильно опустилась на взголовье, силы оставили Марфу Ивановну.

Короб постоял в нерешительности, глядя на лишившуюся чувств боярыню, ещё вчера такую властную и могущественную, да и сейчас не растратившую до конца своего влияния на жизнь Новгорода, затем плюнул в сердцах и, припадая на ноющую в колене ногу, вышел вон.

Ваня возвращался домой неохотно, то и дело останавливаясь и глядя по сторонам. Ветер растрепал и скомкал его волосы, пыль забивала глаза. Где-то поблизости с оглушительным треском упало дерево, загрохотали брёвна, видно, под его тяжестью развалилась изба или сенник. Послышались людские крики. Горожане высыпали на улицы. Во дворах победнее валились заборы и изгороди. По всему городу гудели колокола.