Марфа окаянная

Подтверждающийся слух о скорой женитьбе великого князя Ивана Васильевича быстро облетел Москву, породив множество новых слухов, домыслов и небылиц. Кликушествующие старухи называли её «окаянной иноверкой», как совсем недавно Марфу Борецкую, о которой столь же малое они имели представление. Женщины помоложе, напротив, радовались за своего государя. То, что он похоронил первую жену свою Марию, вызывало сочувствие, особенно у новых вдов, и, желая ему семейного счастья, они и в своих сердцах зажигали искорку надежды на лучшие перемены в своей судьбе. Траур, по их мнению, Иван Васильевич блюл достаточно долго, и вновь жениться молодому и статному великому князю сам Господь велел. Молодые девицы и вовсе представляли Зою Палеолог сказочной царевной, способной творить добрые чудеса, и заранее преисполнились к ней трепетного обожания.

Сильно увеличилось число помолвок. К середине осени ожидалось множество свадеб.

Пришёл и к Анисье сват, Игнатий-каменщик, пожелавший женить сына на младшей Анисьиной дочери Тоне. Оглядел их бедное житьё-бытьё, вздохнул с сожалением.

   — Мужеской руки не хватает у вас тут. — Он опустился на лавку, которая зашаталась под ним. Игнатий встал, потрогал расшатавшиеся ножки и покачал головой. — Изба на вид крепкая, а без присмотру скоро и развалиться может, как вон эта лавка. Отдавай, Анисья, Тоньку свою за моего Мокейку.

   — Да что ты, Игнатий, — сказала Анисья, — кака из Тоньки невеста, девчонка ещё.

   — Для тебя она и до старости девчонкой останется, — не согласился тот. — В девках засидится, гляди, будешь сама себя винить.

Анисья понимала, что он прав. И семья у Игнатия не бедная, и сам работник, и сыновья работящие да непьющие. Средний сын его Мокей подрядился с отцом храм Богородицын перекладывать, платят хорошо. Лучше жениха Тоне сыщешь разве? С приданым туговато, правда. Ну уж тут можно поднатужиться, последнее отдать, есть за что. Только как же она без Тимофея решит?..

Анисья маялась, не находила слов. И отказать-то не хотелось, и согласиться боялась. Наконец вымолвила:

   — Не могу, Игнатьюшка, без благословения Тимофеева, уж не суди.

   — Да что ты, баба! — всплеснул тот руками. — Неужто ждёшь его досель?

Анисья не ответила.

   — Да-а, — протянул Игнатий. — За верность твою Тимофей словечко перед Богом замолвить за тебя должон. А вернее всего, замолвил уже. Не серчай, Анисья, за откровенность, однако, будь жив Тимофей, твою глупость не одобрил бы.

Она вздохнула, хотела что-то ответить, но так и не собралась с духом и промолчала.

Огорчённый каменщик поднялся с места.

   — Сию минуту ответа не требую. Подумай хорошенько. Да не о себе, а о дочке подумай. А я через недельку наведаюсь.

Он вышел, не оглянувшись.

На следующий день Анисья отправилась к Кремлю.

В тереме Данилы Дмитриевича Холмского только что отужинали.

Когда проворные слуги освободили стол от лишней посуды, а княгиня пошла сделать перед сном какие-то хозяйственные распоряжения на завтрашний день, Данило Дмитриевич, оставшись наконец с сыном наедине, спросил у Андрея:

   — Едешь когда?

   — Сразу после Покрова, — ответил Андрей и почему-то потупил глаза.

Данило Дмитриевич поднялся с лавки и прошёлся по горнице.

   — Недоброе время выбрал великий князь для поручения. Дороги, чай, раскиснут вконец. Дружина-то числом велика?

   — С дюжину.

   — Негусто. Время беспокойное ещё в пределах новгородских, разбойнички пошаливают. Проси вдвое охрану увеличить. Ежели что, я людей дам тебе. Есть у меня сотник один на примете... — Он задумался, нахмурив брови. — А ведь я в долгу у него. Запамятовал. Отблагодарить бы надо. Кабы не он, может, не сидел бы с тобою тут...

Андрей ждал, что отец начнёт рассказывать о какой-нибудь битве, и заранее заскучал, потому что рассказчиком Данило Дмитриевич был неважным и часто повторялся. Так что у Андрея не вызывало сомнений, что он выслушает то, что уже много раз слышал. Но отец молчал, вспоминая что-то, и, видимо, был далеко отсюда.

Задумался и Андрей, и мысли его были невесёлыми. Он представил себе столовую горницу в тереме Марфы Борецкой, как вошёл туда с грамотою великокняжеской. Вспомнил, как смотрели на него: Марфа — с открытой неприязнью, Дмитрий — с тревогой, женщины — со страхом, дети — с любопытством. Но более всего запомнился девичий взгляд Олёны (уже потом вызнал имя её и кто она в семье Борецких). Этот взгляд, удивлённый, восторженный, смущённый одновременно, смутил и его, и хотя Андрей не должен был ни на что отвлекаться, он уже на следующий день заскучал и захотел вновь увидеть Олёну. Но явиться к Борецким ещё раз было невозможно. Тогда он попробовал угадать, в какой она бывает церкви, и, придя через некоторое время в храм Сорока мучеников, сразу увидел её. Олёна была, как догадался он, со старшим своим племянником. Андрей, не замеченный ею, издали смотрел на неё, и Олёна, в простом белом платке, шепчущая молитву, обращаясь к иконе Богоматери, показалась ему прекрасной. Вскоре он уехал, и с тех пор дня не было, чтобы Андрей не вспоминал о ней. Несбыточность их встречи, разговора, прикосновения делала из Олёны образ какой-то неземной девушки.