Мариэтта

Она читала нам спецкурс по советской прозе 20-х–30-х годов; почему-то именно читала, быстро-быстро и невнятно произнося слова, перебирая листочки на высокой кафедре. Пишет она несравненно ярче и талантливее. Обычно все говорят о ее книгах о Булгакове, Зощенко, Олеше. Но я никогда не слышала, чтоб кто-нибудь сказал хоть слово об «Эффенди Капиеве» или о «Беседах об архивах». А и они действительно прекрасные книги и, как мне показалось, в чем-то очень личные: и о горячей мягкой пыли, в которой играют ребятишки в горном ауле, и о необходимости собирать и хранить архивы, письма, воспоминания – все написано с внутренней страстью и с поистине восточным изяществом. Не зря девичья фамилия Мариэтты Омаровны – Хан-Магомедова.

Александр Павлович свои спецкурсы читал замечательно. Он, конечно, иногда что-то высматривал в своих бумажках, но в основном это были импровизации на тему материала, в котором он ориентировался, как у себя в квартире. Он прекрасно отвечал на вопросы, остро чувствуя, что именно интересует студента. У него были широкие филологические ассоциации, неожиданные, но всегда основательные. Он знал все новейшие литературоведческие и лингвистические концепции. И в нем всегда – вольно или невольно – чувствовался ученик Виноградова: он шел от текста, от его речевой фактуры, и был к нему предельно внимательным.

Основное, что меня в нем подкупило, – это абсолютная свобода, которую он дал мне при написании курсовой на четвертом курсе. После хализевского давления это много значило. Я написала курсовую о «Повестях Белкина», хотя сама понимала, что в работе должна была быть большая системность и строгость. Как бы в оправдание я взяла к курсовой эпиграф из «Капитанской дочки»: «Савельич поглядел на меня с глубокой горечью… Мне было жаль бедного старика; но я хотел вырваться на волю…» Чудаков, конечно, тогда мало смахивал на старика (ему было лет 35), но, взглянув на первую страницу текста курсовой, намек понял ясно и, хмыкнув, только покачал головой и с загадочной улыбкой произнес свое любимое «Да-а-а…».

Вообще для меня это был идеальный научный руководитель: он с полуслова понимал, о чем я не только внятно говорила, но и, так сказать, мычала. Кстати сказать, Чудакова я воспринимала тогда как старшего товарища – умного, образованного, тонкого, и, может быть, попросилась к нему в ученицы именно потому, что он не давил своим знанием абсолютной истины, как это делал Хализев. Чудакова, с одной стороны, отличала свежесть научного знания, а с другой – лично я ощущала в нем виноградовскую традицию. Для меня это было то, чего я ожидала от филфака.

Идея писать у него курсовую пришла мне первой из спецкурса, и это было в нарушение существующих правил, когда курсовые пишутся в спецсеминарах, а не у лекторов спецкурсов. Я спросила, можно ли написать у него курсовую, он сказал «пожалуйста». Потом к нему пошли Таня Седова, и Лариса Айзенштадт, и Лена Киндякова, и Аня Гончарова. Чудаков всех взял к себе.

На пятом курсе мы решили и дипломы писать у него. И тут началось!.. Таня Седова получила тему по структуре повествования в «Мертвых душах». Тему-то получила, а наводящих инструкций – нет. Сидит рыдает. Я показала ей на первой, на второй главе эту пресловутую структуру повествования. «Понятно?» – «Ой, все, оказывается, так просто! Понятно». Она взялась за третью – и вновь рыдания. «Тань, ты же сказала, что все просто». – «Да, но это была маниловская глава, вот и было просто!..» Короче, Чудаков, видимо, привык, что Виноградов его не баловал особыми консультациями, и сам поступал со студентами так же. Но для одних такая метода была рай земной, а для других – тяжелая каторга. Чудаков и сам тяготился такими ученицами, особенно когда они стали дипломницами.

Александр Павлович очень любил рассказывать. К каждой ситуации у него была наготове притча, анекдот, история. Так, разговор зашел о Казахстане, откуда он родом. Кто-то сказал: «А, у вас же там целину поднимали комсомольцы!..» Ну и Чудаков рассказал, что плодородный-то слой почвы на целине – всего сантиметров 10–15, и когда эти степи распахали, именно эти верхние сантиметры легко стали подниматься ветрами, обнажался песок, а песок-то легко выносится ветрами. Вот теперь чуть ли не до Астрахани доносит суховей этот песок. И тут же он рассказал один из своих любимых анекдотов. Не могу удержаться, чтоб не рассказать. В Финляндии проводится международный конкурс лесорубов. Каждой паре порубщиков дается полоса, и – рубите. Дали сигнал, и какая-то пара африканцев, далеко позади оставив своих конкурентов, пришла первой. Все потрясены: «Ребята, вы откуда?» – «Из Сахары!» – «Как из Сахары?.. Там же пустыня!» – «Теперь пустыня!..»