Мариэтта

Чудаков отметил момент, который его больше всего поразил: на похоронах никто ничего не говорил – так решили Ляля и ее товарищ. И все чувствовали, возмущался Чудаков, как что-то важное было не сделано, как чего-то, если можно в таком случае так выразиться, недоставало. Они возвращались домой с С. Бочаровым и И. Роднянской. И Роднянская тоже недоумевала, почему так ничего и не было сказано, хоть она и понимает другой взгляд на это. Конечно, вроде бы действительно: что уж тут говорить?.. А ведь есть ЧТО! и как у всех много этого ЧЕГО!..

Чудаков стал вспоминать, как на похоронах Ю.Г. Оксмана выступали Шкловский, Эткинд и Жирмунский. Я, кстати, видела фотографии Шкловского на этих похоронах, его обезображенное от плача лицо. Он, прекрасный оратор, не мог говорить из-за слёз… А Эткинд сказал фразу, застрявшую у всех в памяти: «Кому это надо, чтоб такую энергию и такое мужество зарывали в песок?!.» И действительно: ведь массу всевозможных организаций (архивов, например), Академическое издание Пушкина (а заодно и Пушкинскую комиссию) организовал именно Оксман! Причем сидел. И долго, почти 10 лет… А если бы нет?.. Судя по рассказам тех, кто его знал, это был человек необыкновенной памяти и широчайших знаний. И все ушло…

По отношению к Бахтину, сказал Чудаков, молчание на похоронах несправедливо: человек, который всю жизнь занимался словом, – такого человека нужно и проводить на покой со словом. Нужно было бы рассказать, какую тяжелейшую жизнь прожил этот человек, которого никогда не оставили в покое и сослали сначала в Кустанай, где вокруг степь и песчаный ветер и где он работал над Рабле, почти не имея литературы, а потом сослали в Саранск. Он был уже в ссылке, когда вышла его книга «Проблемы поэтики Достоевского»…

…В Чудакове очень чувствовалось, что он занимается Чеховым и бесконечно любит его. Многие явления жизни, многие события он как бы видел его взглядом; всегда у него был юмор в отношении к ним. Не знаю, может, это такой феномен, когда творчество Чехова преображает человека, воспитывает его, а может, и берутся за его произведения те, кому он внутренне близок, кому созвучны его мысли, образы, отношение к миру.

В Чехове человек и художник слиты воедино, нравственное и художественное переплетено. Я, помню, была удивлена, когда читала статью Набокова о Чехове: высокомерного и язвительного Набокова словно подменили – в его статье столько тепла, доброты, искреннего восхищения человеческими качествами Антона Павловича, трогательного сочувствия его невзгодам и нездоровью!.. А уж Чехов-художник!.. Запросто можно изучать творчество того же Набокова, оставаясь ему внутренне чуждым, но о Чехове писать можно, только любя его и сочувственно принимая его мировоззрение.

Задумываясь о наших учителях, понимаешь, что мы, по существу, о большинстве из них почти ничего не знали, не знали их судеб. Я не говорю о тех, у кого мы писали курсовые или дипломы, хотя тут тоже кто-то «впускал» в свою личность, в свою жизнь, а кто-то оставался холодным и отстраненным. Что уж говорить о преподавателях обычных курсов по специальности? Еще раз замечу, что по факультету ходили какие-то обрывочные слухи, сплетни, по-женски и по-филфаковски «отредактированные» случаи жизни тех, кто готовил нас к будущей работе, профессии. Но к жизни?.. Вряд ли.