Марина

— Послушай, почему ты говоришь о том, чего тебе никогда не понять? Я ведь не лезу в твои дела?

— Влезла бы, да порядочную из себя корчишь. Вы, от сохи, очень любите играть в порядочность.

— А вы от чего? Я от сохи, а ты от чего?

— Вот из тебя и поперло любопытство, голубушка!

— Ладно, я ухожу.

Стасик прыгал под моросящим дождичком.

— Пошли в кино, — сказал он, — там какой–то фильм. Говорят, постель покажут.

— Я не люблю смотреть про постель.

— Ханжа.

— Дурак.

Помолчали. Потом Стасик сказал:

— Ладно, тогда пойдем на ту улицу, где твой этаж. И где белая статуя в черном подъезде.

— Пойдем.

Они шли, по–детски толкаясь плечами, но за руки не брались. Поначалу Стасик любил хвататься за Маринину руку, но с некоторых пор это начало ее раздражать. Уж слишком взволнованно вздрагивала его рука, не так, как положено между друзьями. А ходить под ручку им казалось совсем смешным. Они шли по особо нарядной (осень!), усаженной деревьями улице. Там, в тупике, был этот дом, Марина помнила точно.

Но дома не было.

Прошли улицу из конца в конец. Вернулись обратно. Потом опять вернулись к тупику. Дома не было!

Навстречу шла какая–то старушка.

— Скажите, здесь был дом… Высокий, пятиэтажный. Во всем подъезде только одна квартира. Я запуталась — где этот дом?

— Был, был, как же, — ответила старушка, — но его разбомбили во время войны. Вот тут он был, где водокачка. Или правее. Или левее. Не помню точно. — И оглядываясь, засеменила дальше.

Стасик смотрел на Марину испуганно, как на больную.

А дождь из мелкого и склочного сделался большим и довольно вредным.

— Такой дождь пахнет наводнением, — поделился с ними питерским опытом случайный прохожий.

Впрочем, черную парадную с белой мраморной статуей они нашли. Было странно и щекотно сидеть в этой парадной и слушать, как на улице лупцует дождь. Хлопали двери, мягко, по–старинному взвывал лифт, сверху летел чей–то порывистый бег.

— Марин, нам не снится?

— Не знаю.

Легкий бег приближался.

— Кого я вижу! — перед ними стояла Анечка Воробьева. — Вы что тут делаете?

— Дождь пережидаем. А ты?

— А я тут Живу. — Анечка подозрительно покосилась на Стасика. — Ты что, не знал, что я тут живу?

— Нет, вот честное слово. Я не нарочно.

— Слушайте, идемте ко мне, а? Я спустилась позвонить… кому угодно… В доме пусто и телефон выключили, мы с папой забыли междугородные оплатить.

Марине показалось, что Анечка им обрадовалась и звала искренне. Идти им решительно было некуда, да и Стасик, она знала, очень хочет в гости.

— Пошли, с удовольствием, спасибо, — сказала она. Анечка вызвала лифт.

Такую квартиру Марина видела второй раз в жизни. Но нет, та была п о д о б и е м, а эта была настоящая. Там,

у Светки, было все слишком модно, дорого и чуждо.

А здесь, то ли из–за расстановки мебели, то ли из–за обилия книг и картин, то ли просто потому, что это была жилая квартира (то есть вещи лежали и стояли как им вздумается, а некоторые просто валялись), но только страха перед несомненной роскошью этого жилья почему–то не возникало.

По первому ощущению здесь должно было быть комнат сто. Как потом выяснилось, их и правда было много.

— Только половина квартиры пустует, — грустно сказала Анечка, — один двоюродный брат в Амстердаме, другой в Норильске, тетка с мужем на Камчатке. Так что кроме нас. с папой и Вали Ермаковой тут никого нет. Хорошо еще, гости приезжают.

— Разве Валя Ермакова живет у тебя? — спросила Марина,

— Ну не жить же ей у себя дома, там нет даже отдельной комнаты! А у меня полно места. В общежитии тоже нельзя, общежитие вообще плохо действует на неподготовленных людей. Ну чего ты на меня так смотришь? Ты же в свою единственную комнату пустила этого московского крокодила, почему же я не могу?

— Крокодил! — захохотал Стасик. — Совершеннейший крокодил эта Жанка!

— А у тебя не спрашивают, — оборвала его Анечка. — Есть хотите?

Марина из вежливости сказала, что не хочет, но Анечка, к счастью, ей не поверила, потащила за собой на кухню — огромную и уютную, распахнула настежь холодильник и стала вытаскивать самые разные продукты. Она торопилась, кое–как взламывала банки с консервами, кое–как резала колбасу и сыр, и в этой ее торопливости было столько дружелюбия и гостеприимства, что Марина ее не узнавала.

Куда девалась манера цедить слова, строить презрительно–брезгливые рожи, за которые они с Ксаной так на Анечку злились, куда вообще девалась та противная соплюха!

Когда они пили кофе (чудесный, только что смолотый), явился Анечкин отец. Это был седой, но очень симпатичный, молодой почти человек с веселыми глазами и очень подвижным, породистым лицом. Где–то Марина этого человека уже видела, но где — не могла вспомнить.

— Здравствуйте, — сказал он, — а я так боялся, что вот сейчас приду домой — и у нас никого нет… Ты накормила гостей? Эй, вы сыты? Прекрасно. Так, а теперь я скажу, кто это. Вот он — Стасик. А ты… ты Марина. И я тебя, Марина, знаю… Ты, конечно, меня забыла! И где тебе помнить какого–то старого идиота с его розами…