Марина

И Марина вспомнила. Это было восьмого марта, когда она разносила почту и делала вид, что этот праздник не имеет к ней никакого отношения, ей совершенно наплевать, что кто–то его празднует, что кого–то поздравляют и кому–то делают подарки. И там, внизу, у почтовых ячеек, когда она раскладывала письма, к ней вдруг подошел какой–то человек (она плохо его разглядела) и протянул букет роз:

— С праздником, милая девушка! Осторожно, они с шипами.

А потом она очень долго, чуть не целый год, помнила эту фразу, эти цветы, и ее радовало, что так все–таки бывает.

Анечкин отец захохотал:

— «Мир тесен», — сказал Перпендикьяццо и смертельно побледнел, узнав в гениальной актрисе девушку–почтальона. Поздравляю вас, Марина. И вас, Стасик, тоже.

Стасик был на верху блаженства — его принимали всерьез, мало того: оказывается, о его существовании знал сам Анечкин папа.

— Ладно, ты сказки не рассказывай, скажи лучше: за телефон заплатил?

— Заплатил. Вот квитанция.

Марина впервые видела такие отношения в семье, и такая семья ей нравилась. Вспомнила своих родителей, долгую совместную жизнь вчетвером в одной комнате, придирки отца, робкую участливость мамы. И ей стало ужасно их жаль, жаль за то, что они не могли быть с ней и с Алькой такими благодушными, остроумными и легкими, не могли они приглашать в свой дом ее и Алькиных друзей. Теперь, когда они наконец–то перебрались в отдельную квартиру, зажили по–людски, между ними и дочерьми все равно уже была непреодолимая пустыня. С обеих сторон — чувство вины и жалости от сознания грубых ошибок в отношении друг друга. Это чувство было стыдным и недобрым, и Марина испугалась, что позавидует Анечке, перенесет на ее отца и на Анечку вину за то, что ее, Маринина, семья была такой неустроенной и неумелой. Но она вовремя вспомнила, что у Анечки нет матери, и отец, который так любит гостей, страшно одинок, наверное, и не от хорошего дарит розы почтальону. «Я б заставила его жениться», — подумала Марина. Раздался резкий звонок в дверь, отец пошел открывать.

— Папу надо женить, — сказала Анечка, — но у нас родственниками ничего не получается. Было несколько кандидаток, но все пытались навести свои порядки и чуть не свели нас с ума. Так мы и плюнули.

— Странно, я только что подумала об этом, — сказала Марина.

— Ничего странного, об этом думают все, кто приходит в наш дом.

— У вас удивительный дом.

— Ну так и живи у нас, пока эта крокодильша от тебя не смоется.

— Как — живи?

— Так и живи. У нас есть комната. Того брата, который в Амстердаме. Он корреспондент.

— А что, и правда, Марин, а? — оживился Стасик, почувствовав в этом выгоду и для себя.

Марина вспомнила про шкафы с книгами, про настольные лампы с шелковыми абажурами, и как, наверное, здорово читать книги в тихой комнате при свете такой странной настольной лампы. Анечка, будто угадав ее мысли, сказала:

— У нас есть все греки. Это как раз для тебя.

— Почему ты так решила?

— Откуда я знаю? Так мне кажется.

Стасик про греков слышал, наверное, впервые, но счел нужным поддакнуть:

— Да, да, Марин, это для тебя!

— Гляди–ка! И он тоже. Все знает, все понимает— только без хвоста, — захохотала Анечка.

— Чего–чего? — не понял Стасик.

Марина, чтоб не дать ему ударить в грязь лицом, сказала:

— Это из «Маугли», помнишь? Обезьяны так говорили.

— А, ну конечно. Как это я позабыл!

В прихожей между тем происходил базар с раскатами, отдающими Кавказом. Марина невольно прислушивалась к тому, что там творится. Кроме Анечкиного отца там явно было еще трое. Двое кричали как резаные, третий молчал, потому что кричали явно на него.

— Ара! — кричали два голоса оптом и в розницу. — Ара!

Ара молчал. Видно, сильно провинился. Анечкин отец старался, судя по интонациям (слов не было слышно), утихомирить разбушевавшихся кавказцев.

— Чего они так напали на этого Ару? — спросила Марина у Анечки.

— На какого Ару?

— Ну, они все его ругают: «Ара! Ара!»

— Никакого Ары там нет, просто по–грузински «ара» и значит «нет». Видно, они не согласны у нас обедать и тащат папу в ресторан. Это режиссеры из Тбилиси.

Всем стало ужасно весело, хохотали до упаду.

— Похищают, похищают, похищают, — мелькнул в дверях Анечкин папа, — вернусь поздно. Укладывайтесь без меня.

— Ладо! Датико! — заорала Анечка, не сходя с места. — Не спаивайте папу!

— Ара!

— Ара! Ара! — отозвались из прихожей, потом хлопнули дверью.

— Ну так как? Останешься у меня? — спросила Анечка.

Марина замялась, но лишь на мгновенье, потому что тон у Анечки был искренний и просительный.

— Останусь.

— Вот и хорошо. А Стасик пойдет домой, то есть в общежитие.

Стасик сгорбился от огорчения, но поплелся к прихожей. Одевался он долго, будто ждал,, что Анечка его остановит. Но она лишь сунула ему в руки огромный зонт.

— На, кто–то у нас его оставил, можешь пользоваться. Теперь ты ленинградец.

— Зачем ты с ним так? — спросила Марина, когда Стасик, ушел. — Ведь он тебя любит.

— Он не меня любит, а тебя…

— Да что вы все, очумели?

— Ах, значит, не я одна так думаю?

— К сожалению.

— Ладно, не бери в голову. Давай картошки почистим, сейчас Валя придет.

— Странно.

— Что странно?