Марина

— Ты с ней так обращалась, а сама…

— Не напоминай мне о том случае, ладно? Я просила у нее прощенья, и она простила. По–настоящему простила, от души. Она, знаешь, в глубине очень настоящая. Просто я поначалу не поверила в ее услужливость, думала — подхалимка. Знаешь, я в нашем милом доме видела слишком много подхалимов, вот мне и показалось.

— Но зачем было оскорблять ее вслух?

— А, мало ли что я говорю вслух! У меня язык не связан с головой. И она это поняла. Она прекрасный человек и умница. Ты тоже не обращай внимания, если я чего не так скажу.

Потом пришла Валя. Она явилась с целой авоськой продуктов, и тут же принялась мыть посуду, драить кофейники и вытряхивать пепельницы. Ее маленькое меленькое лицо за работой приобретало значительность, будто при этом она постигала истинные ценности жизни.

Марина же с Аней, как оказалось, могли найти много общих тем, совсем не прибегая к сплетням и пересудам.

После ужина они читали вслух Гоголя, которого, оказывается, не разлюбили даже после того, как проходили в школе. Особенно умиляла их реакция на Гоголя Валечки. Было такое чувство, что «Мертвые души» Валечка слышит впервые, потому что она хохотала, как ребенок, и все восклицала: «Ну и текст!»

Спала Марина в комнате амстердамского брата, превращенной в библиотеку. Она не успокоилась, пока хотя бы не перетрогала всех книг, открыла сразу несколько; (от жадности), но так и уснула, не прочитав ни строчки.

Утром Анечкин папа, слегка помятый после вчераш–них похождений, рассказывал двум своим друзьям о Марине:

— Представляете, вот такая еще была… Под стол пешком ходила, письма носила, а я уже видел — актриса. Вот и вы увидите — актриса!

— Ты на папу не обижайся, — сказала Анечка после его ухода, — у него обо всех должна быть своя легенда. Сочинит байку и будет всем рассказывать. Главное, сам же верит.

В институте на Марину смерчем налетела Ксана.

— Я тебе вчера звоню–звоню, а тебя нет. Жанка сказала, что ты ушла со Стасиком и что, мол, вы–то уж найдете, где устроиться.

— Я ночевала у Ани Воробьевой.

Глаза у Ксанки вылезли из орбит:

— У… этой?

— А почему это она «эта»?

— Я думала, ты устойчивей…

— А против чего мне быть устойчивой? Меня напоили, накормили, книг дали, спать уложили. Вот в следующий раз пойдешь со мной и увидишь, какие там люди!

— Я?! Да никогда!

— Ну и дура!

Ксанка почему–то не оскорбилась, почесала за ухом и сказала:

— Ради тебя я куда угодно схожу. К самой чертовой матери.

В городе было наводнение… Лебяжья канавка залила свои отлогие берега, грозясь выплеснуться на мостовую. При свинцовом небе на свинцовой воде желтые кленовые листья мерцали, как солнечные блики, взявшиеся неизвестно откуда и потому фантастичные. Говорили, что в домах на набережных Невы уже залило подвалы.

— Кажется, будет настоящее наводнение! — возбужденно поделился с Покровским случайный прохожий.

Мастер загляделся на Лебяжью канавку и чуть было не опоздал на занятия. Сегодня он должен был работать сам, сразу с двумя группами. Прошел месяц, и пора подвести кое–какие итоги. Понимая всю важность беспредметных этюдов, Мастер эти этюды все же недолюбливал, как недолюбливал мимов и прочих жонглеров. Но, с другой стороны, и в этих штуках каждый раз бывали свои открытия, свои повороты.

Чудакова и на этот раз изобрела кое–что. Разгильдяйской походкой ввалилась в комнату, швырнула на стол несуществующий портфель, достала из несуществующего портфеля несуществующие тетрадку и ручку и приготовилась писать что–то для себя не важное.

Потом… что это случилось… ага… свет потух, стала двигаться, натыкаться на вещи, ударилась об угол. Шарит, что–то ищет. Понятно. Спички. Свеча. Вставила в подсвечник. Выдрала из тетрадки лист. Стала писать. Уже другая, с другим лицом. И писать стала что–то явно другое. Стихи?

В это время ветер с Невы шарахнул по окну аудитории, задребезжало стекло, мотнулась форточка.

У Чудаковой погасла свеча. Было удивительно, как она вообще придумала такой этюд, не говоря уже о том, что, нарушив сценарий, среагировала на порыв ветра… Как это все было просто — и неожиданно.

— В жизни — растяпа из растяп, а тут соображает!!! — шепнула Мастеру Маша.

Зато Сирано де Бержерак был точно такой же, как в жизни, — то есть он был просто Игорем Ивановым. Стирал рубашку. Кажется, в десяти водах. Делал все точно так, как в жизни. Только в жизни эта процедура заняла бы, наверное, гораздо меньше времени. Стирал–стирал, полоскал–полоскал, развешивал–развешивал — уморил насмерть.

Эта, Рыжая, красила стены, таскала тяжелые ведра, держала огромную кисть. Делала она это так соблазнительно, что хотелось подойти к ней, отнять кисть и самому чуточку покрасить.