Марина

Стасик Новиков чистил ботинки и куда–то собирался. Халтурил ужасно: ботинки надел задом наперед, наступил на банку с гуталином, а в довершение всего положил руку на горящую плиту, с которой только что снимала чайник с кипятком. В общем, он не мог ничего, но плакать по этому поводу еще не стоило: в силу характера,: который в нем угадывал Покровский, Стасик должен был; начинать ни с чего. Ничего — это не тоска и монотонность Игоря Иванова и не мимические выдрючивания Вити Лагутина. Это все–таки лучше.

Глядя, как Лагутин «поднимается» по лестнице и делает какие–то сложные манипуляции с несуществующими предметами, Мастер впервые задумался о том, что не был бы виноват перед другом Алешкой Лагутиным, если б не взял его сына. В конце концов, Алешка тоже мог объяснить парню, что такое нормальный человеческий вкус. Впрочем, говорят, Алешка в последнее время перед болезнью слишком пил. Не так, как раньше, а слишком. Ему было не до сына.

На очередном этюде Мастер не выдержал, отвлекся загляделся в окошко, где взвывал ветер-, где ползли свинцовые тучи, напоминающие каких–то странных беременных чудищ.

Что делают студенты? Какое–то странное у них занятие, зачем… Собственно, а разве не странна сцена? Что это еще такое придумал человек — играть в чужие страсти перед огромной толпой. Зачем это вообще? Кому от этого лучше? Тем, кто играет? Тем, кто смотрит? И правда ли это, что театр облагораживает? Театр, литература, душа — вот что такое несуществующие предметы. Но почему тогда он, старик, так любит литературу и театр и так болезненно, все больней и больней, ощущает в себе присутствие души? Что это так болит? Ах да, наводнение…

Все уже не так шумело в ушах, не так гремело, не так прыгало перед глазами, как поначалу. Марина наконец–то начала приобретать внутреннее равновесие, которое так было ей необходимо. В сущности, жизнь ее походила на внезапное пробуждение лунатика, по своему лунатизму вскарабкавшегося на отвесную скалу, где человеку в нормальном состоянии не только не за что ухватиться, но даже не на чем остановить глаз. А она мало того что была внезапно разбужена, но и продолжала, уже разбуженная, свое движение вверх.

На каждом занятии ей казалось, что вот–вот ее разоблачат и просто выгонят за то, что она в этом институте явно чужая, явно ни к селу ни к городу. Вот сейчас Ксения Ивановна обнаружит вдруг, что она, Марина, заика, или на сцендвижении ей скажут, что у нее одна нога короче другой, или Мария Яковлевна, или…

Так что же все–таки давало ей силы и уверенность в себе? Как ни странно, чувство собственного превосходства. Впрочем, это не значит, что она могла бы сама для себя назвать это именно так, ни в коем случае, потому что чувство собственного превосходства ассоциируется в ее сознании с высокомерием или презрением к остальным, а такого в Марине не было никогда.

Но, внимательно присмотревшись к своим однокурсникам, она вдруг поняла, что в чем–то не только не хуже, не слабее, чем они, но и лучше, сильнее и даже умнее. Многие из них, бывшие школьники, или только что пришедшие из армии ребята, или приезжие, которые еще не так напичканы информацией и не так обросли новыми связями, стремились с ней сблизиться, пытались откровенничать, делиться, втягивать в свои дела. Марина не отталкивала их, вовсе нет, но и принять не смогла. И они как прильнули, так и отхлынули. Впрочем, она, кажется, никого не обидела.

Почему–то только Марине, Ксане и Анечке удалось попасть в число приглашенных на «малую дионисию» (это как раз проходили на истории античного театра, откуда и родился термин «малая дионисия»), устроенную Витькой Лагутиным.

Как сообщил Витька, «предок с Зойкой после больницы укатил в Коктебель», почему такое сборище и стало возможным. Мальчиков Витька позвал почти всех, даже Стасика.

Хоть от Витьки и было получено строжайшее предупреждение не обнародовать это событие, но слухи просочились.

Почему Марина, столь яро сопротивлявшаяся ненужным связям, приняла приглашение — она и сама не знала. Наверное, поддалась уговорам Анечки.

Уже в преддверии празднества случился скандал. Лаурка, размазывая слезы по щекам, при всех подошла к Витьке и сказала:

— Почему приглашен Клим и не приглашена я?

— Потому что ты соплюха. Рано тебе еще.

Все (а присутствовала вся группа) разом потеряли дар речи и движения. Первым сориентировался Игорь Иванов. Он подошел к Витьке вплотную и закатил ему такую артистичную, от души, пощечину, что даже строгая Мария Яковлевна, будь она тут, поставила бы ему наконец пять с плюсом за мастерство.

Обиженная, в слезах, Лаурка опять умудрилась не растеряться и с криком: «Хоть один настоящий мужчина!» — повисла на шее теперь уже у Игоря.

Игорь по–медвежьи топтался, но освободиться от Лаурки не сумел.

Марине почему–то бросилось в глаза белое, белее обычного, лицо Анечки, обращенное на Витьку. В глазах у Анечки было такое сострадание к нему, объяснить которое Марина так для себя и не сумела.

Ксанка, вся красная, ни к кому не обращаясь, сказала все же достаточно громко: