Марина

Донья Паула практически видела, как я рос, и была совершенно убеждена, что я преуспею в любых начинаниях. «У тебя точно есть талант», — всегда говорила она, хотя, к чему именно, уточнить не могла. Она угостила меня стаканом молока с печеньем собственного приготовления. Я поел, хотя не был голоден, и немного посмотрел с ней телевизор, соглашаясь со всеми ее комментариями. Старушка болтала без умолку, когда ее было, кому послушать. То есть почти никогда.

— Да, вот это мужчина, а? — она показала на поющего на экране Хоселито.

— Да, донья Паула. А теперь мне пора…

Я на прощанье поцеловал ее в щеку и ушел. Поднявшись в свою комнату, я быстро взял несколько рубашек, пару брюк и чистое нижнее белье, положил все это добро в сумку и торопливо ушел. Заглянув в секретариат, я с невозмутимым выражением лица рассказал историю про Рождество с семьей и там.

Мы молча ужинали в зале с картинами. Герман был очень серьезен и погружен в свои мысли. Иногда наши взгляды встречались, и тогда он из чистой вежливости мне улыбался. Марина уныло ковырялась ложкой в тарелке и за весь ужин не съела ни кусочка. Вместо звуков беседы комнату заполнял звон посуды и шипение свечей. Страшно было представить, что такого мог сказать врач о здоровье Германа.

Я решил не спрашивать об очевидном. После ужина Герман извинился и удалился в свою комнату. Он выглядел уставшим и постаревшим как никогда. Впервые за время нашего знакомства он не смотрел на портреты своей жены Кирстен. Как только он ушел, Марина отодвинула от себя тарелку с нетронутой пищей и вздохнула.

— Ты ничего не съела.

— Не голодна.

— Плохие новости?

— Давай сменим тему, а? — сказала она сухим, почти враждебным тоном.

Резкость ее слов напомнила мне, что я в этом доме чужой. Как будто она старалась подчеркнуть, что я не принадлежал к их семье: не мой дом — не мои проблемы. А я почти поверил в лелеемую мной иллюзию.

— Извини, — сказала она через какое-то время, протягивая мне руку.

— Да все в порядке, — соврал я.

Я встал, чтобы отнести тарелки на кухню. Марина молча сидела на стуле и гладила Кафку, который мяукал у нее на коленях. Я долго мыл посуду — пока руки не занемели под холодной водой.

Когда я вернулся в зал, Марина уже ушла. Для меня она оставила две зажженные свечи. В доме было темно и тихо. Я задул свечи и вышел в сад. По небу медленно плыли черные тучи. Холодный ветер шевелил кроны деревьев.

Я обернулся и увидел, что в комнате Марины горел свет. Видимо, она еще не легла спать.

В следующую минуту свет погас. Темная громада особняка походила на руины, как в первый день, когда я его увидел. У меня мелькнула мысль тоже пойти в комнату и лечь спать, но меня снедало какое-то томительное беспокойство, предвещавшее долгую и бессонную ночь. Я решил прогуляться, чтобы привести мысли в порядок. Или хотя бы поразмяться.

Я едва отошел от особняка, как вдруг стал накрапывать дождик. Ночь была не из приятных, и на улицах было пусто. Я сунул руки в карманы и пошел дальше. Я блуждал по городу почти два часа. Но ни дождь, ни холод не измотали меня так, как мне того хотелось. Что-то упорно не выходило у меня из головы. И чем больше я пытался этого не замечать, тем назойливее оно меня преследовало.

Мой маршрут привел меня к кладбищу Саррьи. Дождь орошал потемневшие каменные лица статуй и покосившиеся кресты. Сквозь ограду я видел галерею призрачных силуэтов.

Влажная земля пахла мертвыми цветами. Я просунул голову между прутьями из холодного металла. На шее остался ржавый след. Я всматривался в туман, как будто мог там найти объяснение происходившему. Но видел я только смерть и безмолвие.

Что тут творилось? Если во мне оставалась хоть капля здравого смысла, стоило вернуться в особняк и проспать пару сотен часов. За последние месяца три это, вероятно, была лучшая моя мысль.

Я развернулся и пошел по узкому коридору кипарисов. Вдалеке под дождем блестел фонарь. Вдруг свет от него чем-то загородило. Огромный черный силуэт заслонил собой все.

Я услышал перестук лошадиных копыт по брусчатке и увидел, как черная карета мчалась мне навстречу, разбрызгивая лужи вокруг. Выдыхаемый лошадями воздух окутывал их облаком пара. На облучке виднелась фигура извозчика, напоминавшая о далеких временах. Я оглядел дорогу в поисках убежища, но меня окружали лишь голые стены. Земля под ногами задрожала.

Выбора не было: нужно бежать назад. Мокрый и запыхавшийся, я вскарабкался на решетку и перелез через нее.

Глава восемнадцатая

Я упал в самую грязь, размытую к тому же дождем. Потоки черной воды несли увядшие цветы и струились меж надгробных плит. Руки и ноги вязли в грязевом месиве. Я поднялся и побежал прятаться к мраморной статуе, которая простирала руки к небу в молитве. Карета остановилась по другую сторону ограды. Кучер спустился. В руках у него был фонарь, а на голове широкополая шляпа, которая защищала его от холода и дождя и полностью скрывала лицо. Он был закутан в длинный плащ. Я узнал карету. В ней с вокзала Франции уехала дама в черном в то утро, когда передала мне карточку.