Марина

Пока он размышлял, как быть дальше, он заметил, что был в подъезде не один. Там так же скрывался от холода ребенок лет пяти — нищее дитя в лохмотьях, такое же потерянное, как и он сам. Они говорили на разных языках, так что понимали друг друга с трудом. Но Кольвеник ему улыбнулся и отдал свои деньги, жестами показав мальчику, чтобы тот купил себе еды. Ребенок, не веря в то, что произошло, со всех ног побежал в круглосуточную булочную на Плаза-Реаль за ковригой хлеба. Он вернулся назад, чтобы разделить трапезу с незнакомцем, но того уже забирала полиция.

В тюрьме Кольвеника сильно избили. Пока он отлеживался в больнице, ребенок околачивался у дверей тюрьмы как потерявшая хозяина собака. Спустя две недели Кольвеник, хромая, вышел на свободу.

Мальчик ждал его, чтобы помочь. Он превратился в его проводника и поклялся никогда не покидать человека, который спас его в худшую из ночей, отдав все до последнего гроша… Этим мальчиком был я.

Кларет поднялся и жестом показал нам, чтобы мы последовали за ним по узкому коридору, ведшему к двери. Он достал ключ и открыл дверь. За ней была еще одна такая же дверь, а между ними — небольшая прихожая.

Чтобы хоть что-то видеть в царившем тут мраке, Кларет зажег свечу. Он открыл другим ключом вторую дверь. В прихожую хлынул поток воздуха, и свеча зашипела. Когда мы подошли ко второй двери, Марина сильно сжала мне руку. Мы замерли на месте, созерцая потрясающее зрелище — внутреннее убранство Большого королевского театра.

Огромный купол возвышался на десятки метров. Бархатные занавески лож колыхались в пустоте. Огромные хрустальные люстры над рядами кресел, бесконечными и пустыми, так никогда и не подключили к электричеству. Мы через боковую дверь попали на сцену. Над нами располагался механизм для перемены декораций, состоявший из множества занавесов, помостов, блоков и мостков, терявшихся за пределами видимости.

— Сюда, — повел нас Кларет.

Мы пересекли сцену. В оркестровой яме валялись кое-какие инструменты. На дирижерском пюпитре лежали открытая на первой странице партитура, покрытая слоем паутины. Со сцены был виден широкий центральный проход партера, устланный ковром и ведший в никуда. Кларет прошел к двери, из-под которой виднелся свет, и жестом показал нам ждать его снаружи. Мы с Мариной переглянулись.

Это была дверь в гримерную.

Сотни великолепных одеяний висели на металлических вешалках. Вдоль стены был ряд подсвеченных лампами зеркал. Стена напротив была увешана изображениями женщины неземной красоты. То была Ева Иринова, ворожея театральных подмостков. Женщина, для которой Михаил Кольвеник создал все это великолепие. Тогда мы ее и увидели.

Напротив зеркала сидела дама в черном, молча глядя из-под вуали на свое отражение. Услышав наши шаги, она медленно обернулась и приветливо кивнула.

Только тогда Кларет провел нас внутрь. Мы приблизились к ней, словно к призраку — со смесью ужаса и восторга, — и остановились в паре метров. Кларет, настороженный, остался стоять на пороге. Женщина снова повернулась к зеркалу, изучая свое отражение.

Вдруг она невероятно изящным движением подняла вуаль. В тусклом свете лампочек мы увидели в зеркале ее лицо. Точнее, то, что оставила от него кислота.

Голые кости и увядшая кожа. Бесформенный рот — просто щель на обезображенном лице.

Глаза, которые не могли плакать. Мы видели кошмарное уродство, обычно скрытое под вуалью.

Открыв свое лицо и обнаружив свою личность, дама таким же изящным жестом опустила вуаль и жестом показала, чтобы мы садились.

Последовала длительная пауза.

Ева Иринова протянула руку к лицу Марины и погладила его, касаясь щек, губ и шеи. Она читала Маринину красоту и совершенство дрожащими жадными пальцами. Марина сглотнула. Женщина опустила руку, и я увидел под вуалью блеск ее глаз без век. Лишь тогда она заговорила и поведала нам историю, остававшуюся тайной больше тридцати лет.

Глава двадцать вторая

— Свою родную страну я видела лишь на фотографиях. Все, что я знала о России было мною почерпнуто из анекдотов, россказней и воспоминаний других народов. Я родилась на корабле, шедшем по Рейну, в послевоенной разрухе и запустении.

Много лет спустя я узнала, что моя мать, уже беременная мною — больная и всеми покинутая — тайно пересекла российско-польскую границу, спасаясь от революции. Родив меня, она скончалась. Я так и не узнала, как ее звали и кто был моим отцом. Ее похоронили на берегу реки в безымянной могиле, а меня взяли на воспитание близнецы Сергей и Татьяна Глазуновы, актеры из Санкт-Петербурга, которые путешествовали на том же корабле. Как сказал мне Сергей впоследствии, сделали они это не только из сострадания, но и потому что я родилась с глазами разного цвета, что считается хорошей приметой.