Марина Цветаева — Борис Бессарабов. Хроника 1921 года в документах. Дневники Ольги Бессарабовой. 1916—1925

Вы такая: увидишь раз — не забудешь. Помню Ваши излучистые глаза — скорбь… Все Ваше лицо, изумительные руки. Помню Ваш грудной голос и очаровательные стихи…

Вы — сказка!

В Москве по дороге нашел Ваш «Подорожник»[95].

Я признаю и люблю «Исповедь»[96] во всех проявлениях. Она — основа Жизни, радость! Тем сильнее, чем больше и глубже исчерпывает настоящее… Ваши стихи — Исповедь!

За Ваши стихи особенно: «Когда о горькой гибели моей» и «На шее мелких четок ряд»[97] — Ваш! Ваше Имя — моей любимой мамочки…

Буду по-настоящему рад Вашей весточке, пишите о себе, мне можно… Просить я не умею, не могу, но буду очень благодарен, если Вы пришлете несколько своих стихов, которые Вы больше любите. Хорошо бы до отъезда… в путь!

Привет Валерии Сергеевне.

Адрес: Пречистенка, Малый Левшинский, дом 5, квартира 2.

               Ваш Бессарабов.

Олечка! Тебе шлю «Подорожник».

Дорогая Олечка! Я буду с тобой откровенным и буду тебе писать не только о моем донжуанстве, но и то, что меня волнует во всей жизни моей.

Я буду писать тебе о каждой интересной встрече и, если тебе не скучно, в разговорной форме. Буду присылать тебе копии писем любимых и интересных людей ко мне и свои к ним.

Олечка! Вот мои любимые женщины:

1) мамочка,

2) моя сестра Олечка,

3) Марина,

4) Анна Андреевна,

5) Вероника[98],

6) Верочка,

7) Олечка К-кова.

Самые дорогие из них — ты и Марина.

Очень благодарен тебе за строчки о Веронике. На этих днях напишу ей огромное послание о Москве, о Государственном Институте Ритмического воспитания[99], о книгах по ритмике, о себе.

Если она будет в Воронеже, то скажи ей, что я ее очень прошу написать мне. Теперь же, так как я могу уехать. Ей-то письмо до отъезда напишу и с дороги писать буду, а вот она, чувствую, оплошает и устроит так, что до августа месяца ничего не буду о ней знать.

На этих днях Елена Дмитриевна (сотрудница политчасти) ЦУПВОСО, подарила мне сборник посвященных мне стихов. Очень слабые. <…> Если захочешь, то прочти их Веронике и скажи, что как все это маскарадно и просто скверно написано. И несмотря на то, что она не отсылала мне писем и не давала этих стихов, я все это знал и видел — не скроешь. Отдав эти стихи мне, она совсем меня потеряла и не сможет взять ничего, даже простой ласки.

Извини меня, дорогая Олечка, за такое огромное послание. Это своего рода исповедь и, пожалуй, исчерпывающая за этот короткий промежуток времени.

Пиши побольше о себе, о Володюшке. Передай ему от меня горячий привет. Если он меня не понял и не воспринял, то дай ему прочесть или прочти сама эти письма, и я думаю, что он поймет меня и не будет, может быть, меня строго осуждать.

Олечка! Отослала ли ты письмо Коле[100], и если нет, то немедленно его пересылай на мое имя, а я уже пошлю его дальше.

Если приехала или приедет Леля Поляновская[101], то передай ей от меня привет и скажи, что я очень жалею, что не смогу увидеть ее.

Целую крепко тебя, дорогая сестра Олечка.

               Твой Борис.

Ариадна Эфрон — Эмилю Миндлин[102]

15 февраля 1966 г.

Милый Эмиль Львович, посылаю Вам несколько выписок (обещанных!) из своей детской тетради 1921 г. <…>

«Борис заболел малярией, и его забрала к себе Ася. А у ней в это время жил Э.Л. Миндлин. Мы поменялись. Ася получила Бориса, а мы Эм. Львовича. Он начал жить у нас. Он был страшно бестолков. Когда Марина просила его вымыть кастрюльку, то он просто вытирал ее наружную копоть. Скоро Борис вернулся в свое прежнее логово. Я помню одно большое событие из жизни Э.Л. Это его пиджак. Он как-то вздумал продать его на рынке за 200 или за 250 т. Часа через два он вернулся… но увы… с пиджаком. С тех пор он стал каждый день ходить на рынок и все убавлял и убавлял цену. По ночам Б. и Э.Л. разговаривали и мне мешали спать. Борис учился у Э.Л. писать стихи. И написал три стиха. Борис все время писал заявления, а Э.Л. переписывал Звезду Землю[103]. Он извел почти все наши чернила, а Борис Марину — чтениями и: "как лучше?". Я помню, как Борис устроил Э. Льв. службу на Разгуляе[104]. И Э.Л. ходил только в два места — на Разгуляй и к Львову-Рогачевскому[105]. И когда он принимал уходную осанку, то я всегда спрашивала утром: "Вы на Разгуляй?" или вечером: "Вы к Льв<ову>-Рог<ачевскому>?" Его любимое место было у печки. У него всегда все выкипало и подгорало. Главное его несчастье были брюки. Он каждую минуту их штопал; лоскутов не хватало. Из-за них он в гостях сидел в пальто, хоть бы там была жара».

«Еще немного о ночах, "которые даны в отдых". Как только Э.Л. пошевеливался в постели, бодрствующий Борис начинал задурять того стихами. Один стих был про бронировочный век, другой про красный октябрь. Э.Л. всегда ночью кричал и думал, что тонет. Это время обыкновенно выбирал Борис для чтения стихов. Миндлин, напуганный мнимой бурей, опровергал стихи. Утром он выслушивал их заново и должен был вежливо хвалить».