Марина Цветаева — Борис Бессарабов. Хроника 1921 года в документах. Дневники Ольги Бессарабовой. 1916—1925

15 октября. Москва

С Женей Бируковой зарабатываю корректурой (из Госиздата). Не знаю, как это оплачивается. Вавочка и Алекс<андр> Викт<орович> печатают детские дошкольные книги — стихи — книги печатаются очень долго, медленно.

Вавочка живет в суровой бедности. В Доме младенца она давно уже не работает.

В Профсоюзе Работников Просвещения на площади Свердлова на перерегистрации я была застигнута врасплох вопросом дамы за окошечком перегородки.

— Чем вы живете без работы?

— В долг и надеждами.

— На что вы надеетесь?

— Ищу работы, какие попадутся. Мне обещали давать корректуру из Госиздата.

И неожиданно женщина эта (ее фамилия оказалась Землячка) спокойно сказала: «А я обещаю вам пособие по безработице из страхкассы вашего района» (15 рублей).

И оставила у себя листок с моим именем и адресом. Мне надо продержаться еще 2–3 месяца. Месяца через 3 я буду работать в Детском саду ВЦИКа в Москве. И жить там буду на Поварской улице, в масонском доме Соллогуба[706]. Особняк этот построен с большими затеями.

Заведующая этим садом Елена Петровна Микини попросила меня дать ей мои записи о детях в Долгих Прудах. Микини понравилась мне, заинтересовала. И она сказала мне, чтобы я подождала бы, не брала бы эти 3 месяца постоянную работу. Мне будет интересно здесь работать, и условия работы лучше, чем в Дет<ских> садах Наркомпроса. Шесть Детских садов ВЦИКа состоят в ведении Клавдии Тимофеевны Свердловой[707] — сады эти числятся при ВЦИКе.

С ночлегами в Москве у меня не очень устроено. Все это время я спала в спальне Елизаветы Михайловны и Филиппа Александровича Добровых за условной занавеской. Их дом и после жесткого уплотнения так и остался Ноевым Ковчегом, где такие, как я, спасаются от потока, бездомья и неустроения. Я сплю на гобеленовом диване. Тут же за дверью в проходной прихожей (приемной для больных) на диване спит Фед<ор> Конст<антинович> Константинов, художник. С мая месяца ищет и ждет светлую комнату, необходимую ему и для работы, и для жизни. И, чудак, твердо решил найти комнату непременно в милом ему районе Москвы — между Остоженкой и Поварской. Золотые легкие волосы, большая золотая борода. Не то Пан, не то Фавн, не то Рабиндранат Тагор, а более всего — рафинированный русский мужичок, а все вместе — художник. Есть в этом варваре и доморощенный мудрец, и мечтатель о рае на земле. Он долго жил за границей — в Париже, в Италии, в Германии, но «все иностранное» как-то «не испортило» русскую его сущность.

В когда-то огромном кабинете Фил<иппа> Александровича, теперь разделенном на шесть частей, комнатушек-закутов, живут:

1) за плотной перегородкой до потолка — еврейская культурная семья, численный ее состав определить невозможно;

2) сестра Елизаветы Михайловны — Екатерина Михайловна с собакой Динкой;

3) Даниил (Леонидович Андреев) — племянник Елизаветы Мих<айловны> Добровой;

4) Владимир Павлович — племянник Екатер<ины> Мих<айловны> по мужу[708];

5) Фимочка, девушка, которой негде жить. Три года тому назад отец ее, священник из Сибири, потерял в дороге жену — она умерла от тифа — и несколько дней жил в Москве под мостом с 8-ю детьми. Ему дали возможность служить в церкви в Левшинском переулке. Прихожане по мере сил и возможностей собирали деньги для его семьи. Он был в последнем градусе чахотки и всяких бед. Елизавета Михайловна была в церкви, обратила внимание на крайнюю его усталость и после обедни пригласил а его к себе — к чаю, к завтраку. И он умер, не встав с дивана, на который прилег отдохнуть.

Всех детей удалось устроить в разные детские учреждения, старшая — Фимочка — осталась у Добровых.

Каморки, отделенные друг от друга книжными шкафами Филиппа Александровича с темными химерами наверху и резными декоративными не то звериными, не то человечьими головами. А столовую от всех этих райских шалашей отделяет тяжелая синяя портьера — занавеска на кольцах.

Через другую дверь из спальни Елизав<еты> Мих<айлов>ны — комната Шуры и Александра Викторовича. Дверь эта с той и другой стороны занавешена плотными красивыми коврами. Вход в комнату из коридора. Из этого длинного, через весь дом коридора двери в комнаты совсем чужих людей, которыми уплотнена квартира — студентов, стариков, старух, еще двух семей. В прихожей, где спит ночью Константинов — самый громкий в доме жилец, — телефон, а над ним электрический звонок.

В доме еще три кошки. А над головами этого ковчега топотала какая-то танцевальная школа или студия. Ее укротили (потолки стали крошиться и рушиться то здесь, то там).

В еврейской семье кроме фисгармонии Алекс<андра> Викт<оровича> и рояля Фил<иппа> Александровича поселилось еще пианино с бесконечными гаммами.

Час корректурной работы мне и Жене дает по 50 копеек. Не знаю, много или мало это, но я и Женя рады этому заработку.