Марина Цветаева — Борис Бессарабов. Хроника 1921 года в документах. Дневники Ольги Бессарабовой. 1916—1925

Завтра у Добровых увижу Леонида Андреева. Он близкий их родственник. На сестрах Вилегорских женаты доктор Добров и Леонид Андреев. Жена Леонида Андреева, Александра Михайловна[153], умерла, когда родился Даня[154], а Елизавета Михайловна, жена Доброва, вырастила сына своей сестры и Андреева.

26 ноября 1915. Москва

Шурочка с влажными глазами говорила о том, как недоставало меня в Сочельник вчера. Уж она сама себе читала вслух Кальдерона. И первый раз в жизни я сама, своими глазами увидела, как слезы на глазах могут быть украшением и красотой не только духовной, но и просто красотой (эстетически). Да и вообще-то Шура вся — красота, а это только мелочь, так вот, на глаза попалось.

Арсений очень изящен в новом своем темном костюме с английской своей головой с пробором и странным лицом. В глазах его светились (нет, не светились, а отражались) свечки моей елки. Весь он не очень-то живой и настоящий. Заэстетился. Это (даже не он, а это) — тонкий, перетонкий, переутонченный, воспринимательный эстетический аппарат. Ничего не создает, не сделает, не напишет. А если и напишет, то ни за что на свете не поверю, что сам сочинил, создал. Только отражение. Немного страшновато даже, ведь это же человек! Силуэт Бердслея[155]!

Шура, Арсений и Федор Константинович пришли к нам с выставки «Мир искусства»[156]. Шурочка очень красива. Прекрасное лицо у нее, и вся она прекрасна. Борода Константинова так и золотится на весь дом. Шура так красива, что я совсем не заметила, в чем и как она одета. Кажется в черном «простом» шелковом платье, очень открытом.

Михаил Владимирович[157]: «Филипп Александрович вчера произвел на Вас впечатление своей речью? Произвел? Когда встали сегодня? Когда легли вчера? А как, не поздно?»

Я: «Раскрыть бы все окна, двери, потолок».

Михаил Владимирович: «Чтобы впустить Радость жизни?»

Я: «Не надо о ней. Не знаю».

Вавочка[158]: «Я понимаю иногда футуристов в их исканиях новых слов. Кажутся такими неполными, неточными слова: "любовь", "страдание", "радость жизни", "счастье"».

Наталья Дмитриевна[159]: «Может быть, потому, что не чувствуешь, что имеешь право говорить об этом?»

Михаил Владимирович: «Ольга Александровна имеет».

Наталья Дмитриевна: «В детстве около ушей вьется много прописных истин. Иногда уже взрослым человеком такую глубину поймешь в какой-нибудь, давно уже известной. Как что-то новое. Много теряется от частого бутафорского повторения».

Вавочка: «Да, я вот не могу произнести "Радость жизни"».

Михаил Владимирович: «А у Лиса[160] она звучит в голосе».

Я: «Ой, не надо говорить об этом!»

Михаил Владимирович: «Я говорю вполне серьезно. Вполне искренно».

Такое близкое, такое человечески хорошее сказали что-то глаза Натальи Дмитриевны, когда она уходила после этого разговора. Когда уходил Михаил Владимирович, мне хотелось поцеловать его тихонько, как Вавочку или маму, когда после недомолвки что-нибудь станет ясным и понятным. Он, вероятно, почуял и очень добро два раза пожал обе мои руки.

Я уже хотела ложиться спать. И вдруг как-то стало нужно пойти к Вавочке попрощаться на ночь еще раз. Она сидела в кресле как-то очень одна. Я тихонько примостилась на диване, поближе к ней, и мы потихонечку долго разговаривали о чувстве неизбежности, о молодости, о детстве Вавочки, о 1905 годе….

Вдруг телефон. «Да, это я, Михаил Владимирович. Мы разговариваем у Вавочки, очень хорошо у нас сейчас. Я и Вавочка. Больше никого. Спокойной ночи. Хорошо». Я ушла спать. Была очень рада, что он позвонил Вавочке.

27 декабря

Объявление Михаила Владимировича на стене о том, чтобы я не забывала о хине, порошках, температуре и прочих долгах.

Очень слаба я, заснула только перед вечером (после совершенно бессонной ночи).

1916

Москва, 1916 год, январь

(Малая Дмитровка, Успенский пер., д. 6, кв. 3. Дом Косаговской)

7 января

Разговор с Вавочкой о Христе, о Боге, о Дьяволе, о мысли, об откровении, о свете и тьме. О да Винчи, Ренане, Ницше, о Тагоре, Джеймсе[161], Уитмене, о Владимире Соловьеве, о рациональном и религиозном («Религиозный опыт — особый план» Credo ad absurdum).

Михаил Владимирович потом по телефону назвал меня — за все, что я говорила, — а ему рассказала Вавочка — назвал меня еретиком и каинитом[162]. (В средние века была такая секта, и я о ней слыхом не слышала.) Сказал еще, что «все это Лис извлек из собственного хаоса».

8 января

С Вавочкой — о дневниках, о значении дневников по смерти пишущих — через какое-то время. Вавочка признает дневники только те, в которых отражаются опыты и пути духовного роста, размышления. (Толстой, Амиэль[163], Ларошфуко.) — Да, и еще такие книги, как «Исповедь Руссо», или уже исторические мемуары, написанные для истории своего времени, событий, — значит, вы не признаете дневников и записей просто людей — если они не писатели, философы, историки? А как же с записями просто людей, не писателей и не философов, но которым интересно записать о том, что они видят, слышат, о том, чему рады, о том, что им кажется интересным знать, видеть, рассказать?